Привыкнуть к невнятным и плоским персонажам так и не удается, как и к сбивающему с толку повествованию от лица всеведущего автора. При всем идейном богатстве сюжета, Майвенн, ухватившись за детали, забывается.
Не черно-белое — а скорее градиентно-серое полотно, работающее на свете, преодолевающем темноту — разливающие белизну светильники, ясная-ясная ночь под тысячью лун. Монозвучание голоса, как из-под пластинки. Музыка на аутентичных инструментах довоенной эпохи.
«Трое» окончательно укрепляют Меликян в статусе автора, которой если не все, то многое позволено. Не изменяя себе, но изменяя жанровому канону, она продолжает снимать возвышенные мелодрамы, превращающие современный мир в бескорыстную сказку.
«Перевал Дятлова» пытается проложить маршрут по заминированной советской истории, навести мосты между прошлым и будущим — и находит выход только в оде гуманизму и задорной песне, пускай звучащей уже посмертно.
Свой фильм, в котором так и не получается соприкосновения с пресловутой реальностью, о чем глумливо тоскуют русские менты, Семен Серзин прошивает концептуальными вставками, указывающими на невыносимо ужасный, потусторонний и до боли знакомый характер насилия.
Мегаломанский заговор «Утопии» — отражение не ужаса перед будущим мира, но страха за тех, кому в нем жить. Если счистить с «Третьего дня» шкурку фолк-хоррора, перестать бродить по лабиринту меняющихся показаний, то выйдет прямой идейный сиквел.
Шерлок Холмс и доктор Ватсон будут возвращаться бесконечно. Пираты — с их странным кодексом, свободолюбием и подобием равенства, — вероятно, тоже. Все на борт.
В нынешней обстановке тотального контроля за здоровьем «Еще по одной» становится более чем актуальной притчей об отчаянии, слабости и безысходности.
Кончаловскому не жалко человека, всегда виновного в том, что он выбирает ползать и пресмыкаться — неважно, перед системой или обществом или другим таким же ничтожным человеком. Но Кончаловский обычно прощает человеку все, даже смертные грехи, а вот в «Дорогих товарищах!» его моральный релятивизм дал сбой, рука дрогнула и подписала смертный, а не о помиловании, приговор.
В «Ходе королевы» последовательно задается вопрос о разумном балансе между частным и коллективным, протестантским индивидуализмом и духом общности.
Здесь по-барочному много изобразительных средств: пресыщенность Ратушная воплощает по-дебютантски чрезмерно.
Тихий нью-йоркский трип, начатый панчлайном-эпиграфом из стендап-концерта Криса Рока о кончине секса в семейной жизни, в итоге предлагает избавиться от чужих установок, выдавить из себя семейные проклятья и завышенные ожидания до последней капли.
Борьбу света и тени, экзистенциального и трансцендентального, сиюминутного и вечного, Иакова с ангелом, Евы с дьяволом Кулумбегашвили показывает через неявное, небывшее, несостоявшееся.
Очевидно, что «конференция» не помогла главной героине, чей семейной трагедией, по большому счету, фильм и оказывается. Так и «Конференция» констатирует, что затеянный Твердовским разговор, во всяком случае в выбранном формате, не даст результата. Буквально признает: много шума — и ничего.
Аарон Соркин снимал кино в присущей ему театрализованной манере и, конечно, волен был по-своему распоряжаться фактическим материалом. И свой фильм он завершает эффектным театральным финалом, которому аплодируют присутствующие в зале суда, побуждая аплодировать и тех, кто сидит в кинозале.
Отталкиваясь от абсурдной идеи, Сегал довольно ловко и задорно обыгрывает сопряжения несовместимого, в чем ему помогает, во-первых, отличная — легкая и харизматичная — игра Паля, а во-вторых — непристойная подложка.
Хрестоматийный пример мелодрамы без любовной линии. Не в том смысле, что это плохо. Мелодрама бывает и без love story, но даже в этом случае она все равно про любовь, только не про эрос, филию или сторге, а про агапе.
Как всегда у Озона, мелодрама до поры до времени прикидывается хичкоковским триллером, а главный рассказчик вопиюще ненадежен. Ничего удивительного, ведь Алекс строит свое повествование, будто откровенничая с дневником — многое приукрашено, что-то и вовсе выдумано в порыве самолюбования.
В картине уживаются сказка и сатира, анархический смех и угли любви.
У Тодоровского чудо растворяется в повседневном московском унынии. Чтобы как-то завершить историю, приходится прибегать к «чудесам» уже чисто кинематографическим.
Режиссер не лезет на документальный рожон, но делает единственно верный шаг: уходит на сверхмедленной тяге от реализма в гиперпространство воображаемого, в белую пластику совриска, в черную магию жанра.
Когда вот так умно и красиво снимают уродство, думаешь то ли о том 21 грамме (если не души, то таланта), то ли о том, что Бог очень избирательно целует авторов в макушку.
Чем дальше развивается Лешкин роман с монитором, тем более нереальной становится его избранница, пока окончательно не пропадет в привате. Этот ход, стоит признать, не лишен дидактичности, но к финалу с Лешкой хочется солидаризироваться.
Что роднит все фильмы Пую и позволяет «Мальмкрогу» выбиваться только техникой речи и декорациями? В центре обсуждения часто фигурирует душа.
Такое мучительное и порой нелепое зрелище: потому что очень больно смотреть на экран и видеть вместо себя монстра, пародию или просто фигуру умолчания.
