Что значил этот кусочек жизни?

Короткая вспышка света,

а затем лишь пыль и пепел...

Этот фильм много больше, чем фильм о любви, больше, чем история двух юношей и клуба самоубийц, это история Европы, раненной декадансом в самое сердце. Можно сказать грубое 'картина отражает эпоху', но нельзя быть грубым с искусством, оно этого не прощает, оно открывает нам особенный мир, способный соединять эпохи волшебною нитью, следуя за которой, как следовал за своею нитью Тесей, мы оказываемся в Германии конца 20-х годов, которой все еще правит модерн.

Заметьте, единственный тост, произнесенный в картине, говорит о красоте, краеугольном камне декаданса:

- За красоту молодости!

-За нас!

А красота, любовь и смерть связаны неразрывно самою жизнью, и Гюнтер, следуя завету Ницше ('В вашей смерти должны еще гореть ваш дух и ваша добродетель, как вечерняя заря горит на земле, - или смерть плохо удалась вам.'), хочет умереть красиво. Он вообще следует заветам философа декадентов.

Герои одержимы жаждой жизни, жаждой удовольствия, а следовательно и жаждой любви. А как получить хоть кусочек жизни? Только 'ловить миги', этому учил нас сладкозвучный Бальмонт, и ловит их каждый герой. Хильда, бросая себя в водоворот сублимированных страстей, мечтая стать россетьевкой Лилит, которая соблазнительна, но равно холодна ко всем, готовая пожрать каждого мужчину, в этом находит она свое удовольствие, свою красоту игры. Виланд, знакомец Хильды, что привозит абсент, кажется, воображает себя уайльдовским лордом Генри, зачинателем игры, Ганс одержим 'волей к власти' над своими любовниками. Даже маленькая, тихая Элли решительно шагает вперед, в бездну, ради краткого мига любви, этим она даже схожа с Гюнтером, безусловно более искушенным и изломанным. И только Пауль Кранц не влеком страстями, только он продолжит свою жизнь достойно и благополучно, его роль, роль рассказчика, он - истинный зачинатель игры, он показывает нам волшебную картинку, открывая и замыкая круг. Построение фильма по принципу круга, где начало является концом, а конец - началом, вообще характерно для немецкого кинематографа новой волны.

Но что же наш герой? Кто алчет жизни более всего, тот более всего несчастен, сердце его переполняется чудесными ожиданиями и сладострастными мечтами, так становятся все мечты его гибелью. Снова восприятие Гюнтера соприкасается со словами философа декадентов: 'И все-таки я самый богатый и самый завидуемый - я самый одинокий! Ибо вы были у меня, а я и до сих пор у вас; скажите, кому падали такие розовые яблоки с дерева, как мне?', тоже вспоминает он своих 'мертвецов', тоже через боль и одиночество познает он любовь и счастье - через короткую вспышку света, через миг. Его завет, это слова каждого ловца жизни, ловца счастья: 'Дорогая Вселенная, когда нас не станет, никому не будет нас нехватать, никто не прольет ни слезинки по нам. Если кто-то захочет вспомнить о нас, пусть делает это с радостью. Единственное, что мы делали правильно, это то, что мы жили.'

Что значил этот кусочек жизни?

Лишь пыль и пепел....

«Любит-не любит, к сердцу прижмет-к черту пошлет». Девушки, терзающие алчными пальцами толстенькие сердцевины безвинных ромашек, кажется, остались за пределами, обрисованными тургеневскими «Записками охотника», канули в туманную дымку, за которой уныло бродит и просится обратно недоумевающее прошлое. Вместо них – искушенность в широко распахнутых глазах, абрис тела под нарочито бесформенным платьем, белизна одежды, наивно пытающаяся прикрыть раскрепощенность на грани фола. Сильный и слабый пол будто бы поменялись местами – пусть не повсеместно, а выборочно, зато ядрено, деятельно, хватко. Молодцы, томно упивающиеся стихами и фантазиями; барышни, говорящие, нет, требующие удовлетворения своих потребностей открыто и без обиняков. Германия конца двадцатых годов прошлого века – еще не расцвет внезапно шарахнувшего и столь же скороспело скончавшегося фашизма, уже не толстощекие и румяные фроляйн в национальных костюмах. Впрочем, с преждевременными похоронами юношеской щекастости можно и повременить.

Версия Ахима фон Борриса, небось вовсю сублимировавшего, уколовшего замечтавшегося Бертолуччи еще весомой в те годы маркировкой основанности на реальных событиях, толерантно ориентированная, резко обрубленная револьверными выстрелами перед самым финалом. И пусть вас не обманывают все эти полные мечтательной дымки закаты и рассветы – закат как в африканской саванне с рыжиной и стелющейся листвой; восход будто прорезавший скупую живописность Англии; снова закат, уже насвинцовленный, с пасторальной березкой, поставленной в отведенный ей угол. Нежность и вкрадчивость? Нет, нет и нет. Вот они, истинные детерминанты реально происходящего: ни одного взрослого в кадре, за исключением парочки испорченных как насквозь кариесный зуб господ паскудного вида, сытое бульканье бутылок, вынимаемых из винного погреба, долгие взгляды, понимающие улыбки. Человеческие существа, казалось, вчера бывшие детьми, но сегодня уже познавшие/познающие чужую плоть, и оттого особо яростные, обретшие безжалостность от переизбытка искренности и нового опыта.

Болезненность, с которой режиссер проводит параллель между преобладающим чувственным нигилизмом и одновременным стремлением наверстать и перевыполнить план, уже испробованный множеством взрослых, не способны погрести под собой все выбранные визуальные находки. Эта мягкость и воздушность кадра, его мимикрия под выцветшие, наполненные солнечной шампанью пленки давно минувших лет, капитулируют перед ожиданием трагической разрядки, стоит оператору в который раз сделать акцент на увеличивающемся проценте обнажающейся кожи. Секс в подобном разрезе и фокусе подавно не продолжение любви, он как средство возвысить или унизить, обдать мимолетным жаром, обратить долгожданное внимание на свою персону. Он же способ подтверждения боли, когда осознаешь вдруг, что все твои порывы и томленья для самого-самого (ну или самой-самой) ровным счетом ничего не значат. Это почти невыносимо как для бедного, закомплексованного поэта, так и для буржуазного пошиба самодовольного в общем-то денди. Отчаяние и отверженность ищут выход, который обычно заложен кирпичами взвешенного и рационального мышления, оказывающимися столь податливыми под напором пубертатно-ориентированного максимализма.

Вслед за Бертолуччи и Кларком выбирая путь подчеркнутого не-морализаторства, фон Боррис предпочитает оставлять свое мнение в тени, накрывающей титрами уже на девяностой хронометражной минуте. Да и были ли какие-то особенные режиссерские соображения на этот счет? Хильда показана положительно развратной, Гюнтер положительно гомосексуален, а Элли положительно несчастна от безответного чувства. Даже болезненно-странный и инфернально-застенчивый Пауль в исполнении совсем еще зеленого полунемца-полуиспанца Брюля получился ожидаемо-аморфным, сторонним наблюдателем в ущерб активному деятелю. Подобная функциональность персонажей, обусловленная избранной жанровостью картины, способна передать механистичность, отработанность и зачастую предсказуемость мыслительных и чувственных аспектов развивающегося поколения, одновременно служа железобетонным фундаментом для сохранения их шаблонности, что называется, от корки до корки. Хрупким подожженным сахаром окунают тебя в ядовитый, ждущий своего часа абсент. Растворись или протестуй. Если сумеешь, конечно.