Началось с введения в роли невысокого, довольно робкого и тщедушного Николаса ста девяносто сантиметрового Пола Беттани.
я люблю этого актера, но черт возьми. с его фактурой на роль бежавшего послушника он не тянет, естественно, пришлось кроить и резать. В результате появилось пафосное обличение угнетателей и кровопийц, в духе матроса Вакуленчука с броненосца 'Потемкин', программная речь с бочки на баррикадах ( вспоминается сцена из пьесы М. Светлова 'Двадцать лет спустя'. в революцию не надо вставать даже на бочку, можно говорить сидя на стуле и все равно это будет возвышенно) Появилась совсем ненужная любовная линия с героиней Джины Макки, в то время, как герой Уиллема Дефо утратил свое лидирующее положение.
А ведь вся изысканная прелесть пьесы была именно в таком общем, совокупном озарении всех участников 'Игры', и в незаметно свершившейся Революции в искусстве. Как всегда, все самое важное приходит без пафоса и незаметно. Отныне можно ставить пьесы о людях, история о которых не закончена в жизни, и не одобрена Богом и церковью. Нет 'канона' как и 'что' играть.
Это настоящий переворот в мыслях средневекового человека.
А здесь из духовного преображения сотворили очередную голливудскую пропаганду, причем самого дурного толка, не за, а против. Не утверждающая, а якобы обличительная сцена, но она относится не к богачам или лже-монахам, а конкретно к развратному и чертовски сексапильному даже в злодейской ипостаси Венсану Касселю.
Вот именно эта мелочность и одновременно желание 'пальнуть в воздух' сыграло злую шутку с создателями картины.
А автора 'Моралите' искренне жаль. Самое массовое из искусств надежно похоронило его номинированную, если мне не изменяет память на Букеровскую премию, в памяти массового зрителя она останется уродливым неудавшися средневековым секс-триллером.
Говоря словами другого героя (А. Грин, Дэйзи, Бегущая по волнам') так и хочется стукнуть рукой по столу и сказать: 'Не понимают человека'.
Труппа бедных бродячих комедиантов, к которой волей случая примкнул беглый, нарушивший заповеди, священник, оказавшись в очередном измученном столетней войной и прореженном чумой британском городишке, вместо традиционного назидательного спектакля на библейские темы рискует разыграть реальную, подслушанную здесь же, историю убийства двенадцатилетнего паренька, за которое со дня на день должны повесить торопливо признанную виновной немую молодую женщину. Представление, изначальная цель которого - развлечь прибитую тяжелой жизнью публику и разжиться деньжатами, козыряя новизной подхода и злободневностью темы, в процессе неожиданно как для зрителей, так и для участников превращается в настоящее расследование серии преступлений с непредсказуемым до последней минуты действия финалом.
Сюжет - бомба. Сделана попытка закрутить детектив со сбором улик, анализом мотивов и возможностей преступника, и даже опросом свидетелей в режиме интерактивности в мире, где не слышали ни об отпечатках пальцев, ни об анализах ДНК, а любые доказательства невиновности могли быть аннулированы одним обвинением подозреваемого в колдовстве. Но бомба не разорвалась, потому что создателя ее понесло, и унесло далеко как от изначальных мотивов книги Ансуорта, с ее упором на магнетическое воздействие театра на эволюцию личности, так и от чистого жанра, где преступник не известен до самой развязки. В фильме тайна сохранится до последнего кадра, но лежит она скорее не в области преступления, но - наказания, даже, пожалуй, возмездия. Влияние театра на зрителя, и роли на актера, задуманное писателем как нечто, не поддающееся контролю, определяющее поведение помимо воли: паяц, находящийся в образе ведет себя так, как диктует личность, которой он на время стал, находится в своеобразной ловушке, он более не свободен говорить и делать что угодно - на этом основано книжное следствие. Участники труппы, примерив на себя жизни конкретных людей, где интуитивно, где логически действуя естественным образом для персонажей, нащупали ложь и пролили свет на истину; розыском заведовала пьеса, и, будучи сыгранной, она не только помогла изобличить преступника, но изменила тех, кто стал соучастником Игры. Эх, Тому Стоппарду бы исходный материал, вот кто развернулся бы. МакГиган же все донельзя упростил, сведя возможности театра лишь к агитационной функции, к способности подбить толпу на расправу. Так мелко, и так не достойно великого искусства. Исчезла и историческая подоплека. Оператор, конечно, старался. Немытое, но экологически чистое средневековье, где хоть и пахнет нечистотами и конским навозом, но текут чистые как слеза реки, и лазурь небесная еще не затянулась техногенным смогом, побуждая человека искать все ответы у того, кто невидимый смотрит за всем где-то там, наверху, предстало как наяву. Но одними лишь красивыми картинками не воссоздашь эпоху, разве что лубочную. Не прочитавшие роман не поймут, что значило для лицедеев решиться воплотить на сцене частное событие – то, что еще происходит, о котором религия еще не высказала своего заключения. А ведь это было равносильно оскорблению Бога - взяв на себя роль Люцифера, на грязных подмостках осмелиться на вольность играть все, что заблагорассудиться, верша историю, судя и вынося мораль. Вот он переход от Средневековья к Ренессансу, который скрывается в переломе сознания. В кино он ускользнул. По истоптанному копытами снегу, превращенному в месиво, покрытому пятнами мочи, обрывками перьев и обломками кочерыжек, и даже по крикам рыночных торговцев и гоготу гусей, и по одинаково серо-коричневым грубым одеждам одно от другого не отличишь. Это фон, он должен обрамлять идею, а не замещать ее. Там, где наметилась самостоятельная авторская линия, речь о богоборчестве, режиссеру не хватило смелости довести начатое до конца. Если у Ансуорта кажущееся невмешательство высшей силы в несправедливости земного бытия можно объяснить идеями францисканца Оккама о принципиальной невозможности постичь Бога и его замысел, то у МакГигана все свелось к наглядному поучению – мол, мы, хоть и не понимаем, что да как, но за грехи свои придется ответить каждому и не когда-то там на том свете, а для наглядности здесь и сейчас, даже библейское «не судите, да не судимы будете» воплощается буквальным образом. Этакое переложение разыгранного труппой моралите на простецкий доходчивый лад. Банально. Глядя на экран даже вмешательство в расследование третьей влиятельной стороны, до поры до времени молча наблюдавшей, приходится объяснять понятиями привычными для современного человека: коррупцией и государственными интересами, отметив во всем происходящем лишь один появившийся дополнительный уровень событий, а ведь книга дает почву для более глубокого осознания: каждый живет, ведя собственную Игру, доступную его пониманию, слоев игровых - тьма, и даже те, кто уверены, что вершат судьбы, полагая, что являются центром пространства, на самом деле отодвинуты к ее краям. В ситуации, когда у режиссера не хватает творческого размаха, когда он гонится за доходчивостью, жертвуя глубиной, трудно предъявлять претензии актерам, понимая причину марионеточной шаблонности их поведения, ведь они заведомо были лишены возможности следовать законам истинной Игры.
