Как вспоминал Виктор Шкловский, «кино Маяковский любил хроникальное, но организованно-хроникальное, и сюжетное». Скорее всего, ему бы понравился новый «Мартин Иден».
Накануне Оскар Алегрия трансцендирует остров, одним взглядом поднимет свой затопленный Китеж со дна. Послушный основному кинематографическому ремеслу — делать невидимое видимым, — остров в форме кинжала встанет из вод, чтобы садануть прямо в сердце, но это совсем не больно, а просто щекотно.
У Гарроне остановившийся в своих метаморфозах Джеппетто готов деревом прорасти в рыбу покоя и сытости, питаться ее соками.
В «Маленьких женщинах» Гервиг действительно достает из ридикюля Луизы Мэй Олкотт не только новые повороты, но и самые универсальные смыслы.
При свете нарядного дня фильм Симоны Костовой принимает до смешного строгие формы, заимствует из взрослого, не сказать — старого, кино стерильную искусность мизансцен.
145 минут этого фильма, основанного на реальных событиях, на 90 процентов поделены между фантасмагорией и козлиной песнью. Будучи маргинальными завитушками в артхаусе, у Беллоккьо эти элементы становятся большим стилем.
Можно сказать, что диалоги — наиболее сильная сторона «Истории брака» Ноя Баумбаха, качавшего колыбель мамблкора.
В фильме Полански можно наблюдать, как закладываются культурные коды, действие которых уже не так-то и легко различить. Контраст Эйфелевой башни и Марсова поля, нового и старого станет не только смысловым, но и изобразительным рефреном фильма, который разворачивается чередой мифов.
Вся «Дылда» — волшебное допущение, философская посылка и в то же время — мощный чувственный опыт
Замечательный трогательный и простодушный комизм «Свистунов» в том, что постсоциалистический деревянный милиционер из гиперреальности румынского кино попадает в пестрый яркий мир средиземноморской мафии, во вселенную Бонда, в синефильский аттракцион.
Проскурина не смягчает взгляд никакой эстетической условностью: ни эксцентрическим гротеском, ни лирическим медом, ни, упаси боже, героикой.
Все же сила этой картины в том, как непринужденно и деликатно она на местном материале выходит за пределы остротрепещущей феминистской повестки, которая предъявляет такое же принуждение к полу, как и традиционные маскулинные режимы.
Лапид интересно и умно соединяет европейскую традицию с ближневосточной. Позволяя своему персонажу будто бы выбирать между ними, он приходит к их общности — к синонимической беспомощности перед лицом новейшего цивилизованного варварства, которое оживает в пресыщенности, технократии, вежливом, гигиеничном насилии
В сущности, «Дамбо» автобиографичен. Бертон рассказывает, как его маленькое семейное шапито поглотила большая технологичная крокодила, обратив все ядовитые минусы в премиальные бонусы, и технично дает ей сдачи.
У Брэди Корбета никогда не повзрослевшие изношенные дети, убийцы, самоубийцы, звезды оказываются подлинными героями недоношенного двадцать первого века, в соавторах которого и любого другого так легко увидеть Люцифера, особенно если ты сломан, болен, измучен и юн.
Григорий Добрыгин вольтовой дугой соединяет два далеких берега — прошлое и будущее, архетип и технологию, миф и грезу, опасный американский нуар и полеты во сне и наяву. Ветхие и современные абстракции ловко электризуются негаданным сильным чувством.
У Жака Одиара седло вестерна вдруг трансформируется в старомодное кресло под клеткой с канарейкой и фикусом в окне. На родине такую метанойю жанра мог бы инициировать разве что Вуди Аллен. Но, на наше счастье, ей сопутствует не стариковское велеречивое брюзжание, а сухопарая элегантность Одиара, сообщающая комизму нелепых ситуаций пробирающий сквозняк.
Фильм питается прежде всего готическим романом, разбойничьим романтизмом, «Парижскими тайнами». Но его фундамент — нигилистически экзальтированная безусловная физиология и беспокойные ноги — не вяжется с фабульной условностью романтических арабесок, и в этом главная художественная неправда и неудача «Заката».
Фильм безжалостно преследует утилитарную, абсолютно актуальную цель и работает как просветительская программа, то есть почти перестает быть кинематографом, жертвуя киногенией и зрелищностью ради терпеливого объяснения нескольких насущно важных вещей про потерю себя, то есть худшее, что может случиться с человеком.
Васильев затевает многоплановый карнавал человеческого и животного во времена, когда какая-либо природа заменена риторикой, резервной копией бытия. Осел, всегда принуждаемый, Человек, всегда принуждающий, и Уздечка между ними помещаются в пространство культуры, становятся сырьем для фабрики.
Фрэнсис Форд Коппола когда-то снял «Крестного отца», один из главных американских эпосов, не уходя вглубь истории дальше ХХ в. Его дочь создает что-то вроде «Крестной матери», разжаловав эпос до миниатюры, сведя мундир к одной, но полированной до блеска пуговице, вышив крестиком по канве важнейшего жанрового и исторического мифа, готического триллера в декорациях Гражданской войны.
Кейт Шортленд так и не смогла решить, о чем ее история — об отвертке в ладони или о тоске в глазах и пламени в чреслах, о мужчине, сделавшем женщине предложение, от которого невозможно отказаться, или о тюрьме, топоре и побеге, — и самому выбрать подходящий вариант.
Легкая и остроумная, отчасти брехтианская комедия Радльмайера — не политическая сатира, а философская сказка.
«По ту сторону надежды», возможно, войдет в историю не как самый лучший фильм Аки Каурисмяки, но как самый смешной. И он соблюдает золотой эталон великого финского автора: все тот же аккуратный и щепетильный, без космоса и символизма, подход к изображению терпящего бедствие человека.
Это не мюзикл больших достижений. Обаяние важнее исполнительского мастерства, намеренно пониженного в статусе, что не мешает фильму Шазелла быть зрелищем высокой пробы.
