Возвращающийся к истокам своей культуры Хамагути напоминает: порой, чтобы хоть на время забыть о вселенском хаосе, нужно лишь остановиться и осмотреться вокруг.
Оттого еще больше поражаешься мастерству Арановича. При всей кажущейся скупости изобразительных средств ничего не говорит, а все слышно.
Не первая экранизация: за плечами Эрмлера уже были «Катька — Бумажный ранет» по повести Михаила Борисоглебского и «Парижский сапожник» по повести Николая Никитина «Преступление Кирика Руденко». Но, пожалуй, первый случай, когда так равновелики гении режиссера и писателя.
Картина продукт той первой, военной оттепели. И последняя картина, которую Козинцев делает вместе с Траубергом. Снятая в эвакуации, возвращенная (хоть на миг) молодость. Юность выживших, прошедших огонь и воду.
История Сони Шаталовой, которая уже была одной из героинь другого фильма («Клеймо») тех же авторов, здесь выходит на первый план. Оглушает с первых кадров картинками и звуками большого города. Зритель в какой-то момент и сам становится немного аутистом.
С содержанием этих тонких черепных коробок рациональное не справляется. Недаром Мэтью говорит, что атомы и молекулы человеческого организма — это едва ли начало, скорее, финальная стадия. Да, молекулы, непослушные руки, вся эта упрямая машинерия человеческого тела… Что с нее взять?
Фильм поражает, прежде всего, ощущением невероятной достоверности. Как будто германовский гений ночевал в этих пыльных прихожих, черных автомобилях, заплаканных глазах без пяти минут вдов. Но здесь и следа нет от германовского многоголосья. История предельно сжатая и внятная.
Робинсона подводит высокая культура, обилие читанных с похмелья книжек. И это аккуратное взрослое кино становится даже не памятником Томпсону, а уставшим фильмом про то, как с вечера все напились и хотели устроить революцию. А с утра ничего не случилось. Так ведь и не могло случиться.
