Призрак утраченного панъевропейского рая 90-х — без тотальной боязни беженцев и исламской угрозы — бродит по экрану «Мектуба», беззаботно счищая с визуального материала накипь привнесенных метафор и смыслов. Хочется не думать, а просто дышать этим сладким дурманом ностальгии.
Многообещающая интрига с компьютерным интеллектом и запрограммированным счастьем брошена авторами на полпути к финалу, чтобы отдать все силы терпкой мелодраме. Но, возможно, именно в этом и состоит новация Дрейка Доремуса, известного своими душещипательными фантастическими или полуфантастическими фильмами для молодежи: он подходит к робототехнике, отринув страхи и догмы прошлого.
Фильм похож скорее на хороший роман, чем на кино с его зацикленностью на визуальном аспекте. Бывший преподаватель корейской словесности Ли Чхан Дон — писатель явно не хуже Мураками, и акварельную зарисовку популярного японского автора он превращает в серьезный многоплановый сюжет.
Постмодернистские исходные данные — проклятие влюбленности, кокетливый принц вместо прекрасной дамы, боевитая красотка, которая в него мало-помалу влюбляется и защищает от опасностей жизни как может — вроде как обещают зрителю переворот социальных стереотипов. Но к финалу все встает на привычные рельсы.
Есть разные способы видеть этот фильм, и это, пожалуй, самое замечательное в нем. Мы, то есть, зрители, в «Деле Собчака» не последний художественный фактор. Важно, как мы смотрим этот фильм, и что мы в нем находим (и не находим). Незаданные вопросы? Тенденциозные обобщения? Опасные лакуны? Большие ожидания? Пустые надежды?
Не хочется сводить смысл «Истории одного назначения» только к актуальной повестке. В том-то и ужас, что никакая она не актуальная, а самая что ни на есть вечная. Вечный круг проклятых русских тем.
Это фильм снятый будто собачьим носом. Сложная задача для камеры — сопеть, лаять, пускать слюни, грызть, скулить, нюхать. Но камера Евгения Цветкова на это способна. Чувствилище. Если бы фильмы можно было смотреть с закрытыми глазами, то «Сердце мира» обдало горячим влажным дыханием. За это не очень удобное ощущение живого, спасибо.
Горечь послания не скроет даже его несовершенство. Ноша Триера не легче ноши Данте, если бы у того отняли последнее — надежду на существование Беатриче. Джек скучно перебирает жертв, но никак не может найти ту самую — музу, вдохновение, смысл. Триер пытается скрыться в домике остроумия и обреченной на поражение интеллектуальной игры в цитаты.
Музыка не останавливается ни на минуту. Но наркотический трип в целом производит скорее отрезвляющий эффект и вместо усталого отупления, на которое обрекали предыдущие работы французского enfant terrible, этот дьявольский балет дарит только одно желание — выйти из кинозала на воздух и с новой силой пуститься в танец жизни, для которой только один окончательный финал — смерть.
Фильм настолько визуально и формально выверен, что дополнительный смысл ему (в отличие, скажем, от плакатного «Черного зеркала»), кажется, не требуется вовсе.
Биографии людей на экране невозможно отливать в бронзе или высекать в граните, разве что нарисовать в школьной тетрадке шариковой ручкой. И уже за эту необязательность приговора, который выносят эпохе Серебренников и компания, хочется сказать спасибо.
Тесный метраж, назидательная доходчивость сценария, мелодраматические клише и костыли звуковой дорожки превратили «Собибор» в куда более удобоваримое блюдо, чем того требовала уникальная история и шокирующая фактура.
«Остров собак», несмотря на свое кукольное великолепие и детский взгляд, отнюдь не так весел, как полагается мультфильмам. «I Won’t Hurt You» — «Я тебя не трону» — будто бы гарантирует центральная тема саундтрека, но фильм занимается ровно противоположным, он беспокоит — и, скорей всего, в этом главное достоинство этой изысканной, но порой страдающей от собственного великолепия работы.
Режиссер-дебютант Дэвид Фрейн, задавая новые вопросы про старых героев, на самом деле размышляет о природе человека — по традиции, начатой фильмами родоначальника жанра Джорджа Ромеро
Спасибо, крепкий триллер из жизни психиатрии — «Не в себе» можно выпускать на разогреве «Банни Лейк пропала». Для эксперимента и игры этого достаточно.
Звездный актерский состав практически лишен возможности играть (просто нечего), диалоги ходульны и часто нелепы, само действие неуклюже поделено на главки, но открытия на каждом шагу — странное сияние, окутывающее замысел, словно Мерцание, не дает оторваться от фильма.
Предмет картины трудно уловить и невозможно обозначить. Есть только странное наваждение жизни, ее чудо, переместившееся на экран. Очень буквальная — яркая, напоминающая о цветах фруктового мороженого — картинка и динамика ручной камеры наделяют «Проект» осязаемой силой. Фильм, кажется, можно потрогать.
Это фильм, в котором ясно различимы традиционные черты большой мелодрамы — слезливая история человеческого испытания, отличные диалоги и серьезные актерские работы.
Думаю, что, сделав определенное усилие, каждый сможет распознать то, ради чего фильм и затевался — тихий крик о тщетном неумении хороших людей во всякое время поставить себя на твердую ногу.
Для вестерна правда (как и неправда), справедливость (как и несправедлиость) — понятия корневые, без них он рассыпается как карточный домик. Зеллнеры со своим домиком безжалостны. «Девица» — это вестерн эпохи постправды.
Детские фантазии уживаются в этом произведении с вполне себе людоедским взрослым юмором, постмодернистской игрой в бирюльки и серьезным посылом
Несмотря на вполне праздничный вид, «Лед» — это кино, свидетельствующее о кризисе. Коммерческий кинематограф настаивает на том, что зрителям необходимо исключительно легкое развлечение, непременный хэппи-энд и песенка, и в этом безусловный признак депрессии, усталости от любой актуальности.
Неоклассический вестерн снят с несвойственной нашему времени обстоятельностью и вместо постмодернистских игр с жанром призывает в союзники фильмографию Джона Форда и Говарда Хоукса
«Тоня» остроумна, «Тоня» эксцентрична, хочет всем понравиться и работает в рамках актуальной повестки.
Это очень современное кино: в нем нет своих и чужих, только чувство опасности, злая, страшная стихия, которая пронизывает пространство смертью и мерзостью, меняя значения и функции любых предметов и существ. Человек перестает быть человеком, собака — собакой, крыса — крысой.
