Четверо героев бегут в первую очередь от семейных дрязг и неурядиц, найдя второй дом в разукрашенном минивэне, а самых близких людей — друг в друге. Благодаря этому хотя и очевидному, но трогательному посылу машина истории добирается-таки до пункта назначения, оставляя у зрителя хорошее впечатление от увиденного.
Или ты посвящаешь жизнь искусству, или проваливаешь — таков безжалостный, но справедливый закон творческого человека.
Раньше повар на просьбу «сделать как себе» обливал лаваш наваристым соусом и по доброте душевной добавлял мяса вдвое больше положенного. Сейчас тебе протягивают нечто невразумительное и текучее: лук не первой свежести, в курице нет-нет да и попадется хрящик, лаваш разваливается.
Тихомиров рифмует николаевский и брежневский застои и намекает на нынешнее время. Потерянная молодежь ищет искренности — но в итоге разбивает сердца; юные парни и девушки хотят быть полезными, но оказываются лишними людьми.
Слово пацана, сказанное голосом улиц, обретает мощную силу, спасение обретается в творчестве, а ошибки можно исправить — такие гуманистические выводы нетрудно разглядеть в блеске «Золота Рейна».
«ГДР» — это крупногабаритный, основательный, но беспорядочный сериал, которому не хватает стержня, глубоко зарытой загадки, над которой хотелось бы поломать голову.
Режиссер снимал не ради семиклассников-тугодумов, которым лень читать оригинал, а для тех, кто по завету гениального писателя верит в самодельное чудо и торжество любви и добра.
Четыре часа мы следим за компанией малоприятных субъектов с мозгами набекрень, которых не назовешь ни жертвами обстоятельств, ни идейными мстителями; члены «Клипота» — просто избалованные детишки, доморощенные тайлеры дëрдены Мценского уезда.
После просмотра появляется желание немедленно затащить в кинозал всех знакомых. Выходишь с фильма разгоряченным, помолодевшим и заряженным. Хочется выкрасить волосы в неестественный цвет, гулять с друзьями ночь напролет, прыгать через костер и заняться еще десятком-другим дел, не имеющих ничего общего с тем, что называется взрослой жизнью.
Режиссер, ляпнувший однажды, что мозг — второй его любимый орган, при создании «Великой иронии» руководствовался велением первого — в разговоре о столь чувственном и нежном фильме, очевидно, имеется в виду сердце.
