«Судьба броненосца»: Отрывок из новой биографии Сергея Эйзенштейна

Книга киноведа Оксаны Булгаковой, которая в 2017 году вышла на русском языке под названием «Судьба броненосца», была 20 лет назад написана по-немецки, затем опубликована по-английски (издательством "PotemkinPress") и лишь только сейчас добралась до отечественного читателя. Ее автор — далеко не первый и, конечно, не последний биограф Сергея Эйзенштейна, одного из самых известных во всем мире отечественных режиссеров, создателя «Броненосца „Потемкин“». Но, в отличие от многих апологетических биографий, которые приучают относиться к знаменитостям c заведомым пиететом, акценты в этой работе расставлены иначе.

«Для Оксаны Булгаковой, как и для читателей этой книги, — утверждает автор предисловия Ян Левченко, профессор школы культурологии НИУ ВШЭ, — Эйзенштейн не склад кинопленки и не архив рукописей, а живой человек со свойствами, которые он в упоении анализировал в своих дневниках, которым посвящал свои фильмы, перегруженные символами и теориями. Он был модернистом и верил, что его искусство меняет мир. В книге Булгаковой прослеживается, как человек мог это сделать».

«Был ли Эйзенштейн гомосексуалистом? Сталинистом? Конформистом? Инакомыслящим?» — задается вопросами Булгакова, за что ее легко обвинить в предвзятости, холодной придирчивости, интересе к скандалам, которыми была полна жизнь ее героя. Однако, по мнению Левченко, это лишь индикатор способности говорить о великом человеке без трепета, но с сочувственным пристрастием. Автор «Судьбы броненосца» специально заостряет внимание читателей на биографических истоках тех проблем, с которыми всю жизнь сталкивался Эйзенштейн, которые он пытался решить, но чаще лишь усугублял. Для Булгаковой Эйзенштейн остается своего рода антиподом Сократа — мыслителем-графоманом, исписавшим горы бумаги, режиссером-интеллектуалом, снявшим километры кинопленки, но так и оставшимся непонятым, а в итоге уничтоженным интригами и капризами власти.

С разрешения издательства Европейского университета в Санкт-Петербурге КиноПоиск публикует отрывок из книги, посвященный командировке Эйзенштейна в Голливуд в 1930 году на волне всемирной славы.

Поросенок на каникулах

12 мая партнеры прибыли в Нью-Йорк. Сначала они остановились в отеле «Астор» на Таймс-сквер, потом переехали в «Савой Плаза» на Пятой авеню. Эйзенштейн послал матери и [будущей жене] Пере [Аташевой] из отелей открытки, обведя кружком окно своего номера в «Савое» на восемнадцатом этаже. Пера получила также открытку с небоскребом Paramount в Нью-Йорке. На обороте Эйзенштейн гордо вывел: «Место моей службы».

«Paramount» приспособилась к звуковому кино раньше других крупных студий. Начиная с мая 1929 года киностудия производила только звуковые фильмы, что увеличило ее доходы в семь раз. Адольф Цукер, живший в нью-йоркском отеле «Плаза», отправил Ласки в Европу, чтобы тот заполучил знаменитого певца Мориса Шевалье. Контракты с Paramount подписали и другие европейцы: Эрнст Любич, Джозеф фон Штернберг и Марлен Дитрих.

Следующей вожделенной целью был Эйзенштейн. Ему оказали королевский прием и обращались не хуже, чем с Любичем или Штернбергом. В отеле он жил по соседству с Любичем. Эйзенштейн признавался, что испытал странное чувство, когда увидел
великого коллегу во плоти. 17 мая Эйзенштейн выступил с речью на ежегодном собрании прокатчиков Paramount в Атлантик-Сити. Его переполняли впечатления от встреч. Пере он писал: «I am enjoying myself like a big kid here [Я развлекаюсь здесь как ребенок]». «Сон продолжается. <...> Ну а город совершенно сумасшедший. Я уже влюбился в него по уши. Skyscapers'ы [небоскребы] оборваться что такое! Я, кажется, пишу восторженно о каждом новом городе, но этот действительно кроет все...»

Киностудия развернула рекламную кампанию, в которую входили пресс-конференции, фотосессии и званые обеды. Эйзенштейн должен был присутствовать на великосветских раутах, отчеты о которых регулярно появлялись в колонках газетных сплетен. Каждое выступление стоило ему нервов. Он не успевал толком поесть, так как должен был развлекать публику даже между мороженым и кофе. В соответствии с правилами, установленными Ласки, он не мог вести себя легкомысленно или как «большевик». Его мороженое превращалось в жижу, кофе остывал, но Эйзенштейн был неизменно предупредителен и очарователен. Фотографии в газетах являли взору хорошо одетого, современного делового человека: темный костюм, сорочка со свободным воротничком, полосатый галстук, неизменный платок в нагрудном кармане. Эйзенштейн позировал со знаменитой кинозвездой — собакой Рин Тин Тин (эффектное фото для прессы) — и шутил, что проверяет на ней рефлексы Павлова. Газетчиками его шутки воспринимались на ура; он писал матери, что пресса отзывается о нем превосходно. В остальном же время проходило «чудесно». Пера получила по почте комиксы, изображавшие его жизнь: поросенок на каникулах.

В прессе появились иронические намеки на «новоприбывшего мессию», и Эйзенштейн едва не попался на удочку. В 1926 году скоропостижно скончался Рудольфо Валентино, кинозвезда, которую в России считали воплощением китча. «Мне передали, — писал Эйзенштейн Пере, — что последней картиной, виденной им перед смертью, был „Потемкин“».

«Я никогда не был антисемитом, но здесь, кажется, стану. Охота с их стороны невозможная на меня. <…> Какие-то скрипачи приходят занимать по 2 доллара, ибо нечего есть, а скрипку заложить невозможно».

Эйзенштейн по-прежнему ждал Гришу [Александрова], который никак не мог закончить «Сентиментальный романс». Гриша послал в Нью-Йорк телеграмму, где сообщал, что продюсер настаивает на указании в титрах имени Эйзенштейна как режиссера фильма. Тот согласился.

Тем временем его пригласил к себе домой Отто Кан. Эйзенштейн никогда не видел такого богатства. Дом был построен наподобие итальянского палаццо. В столовой висели четыре картины Гейнсборо; над камином в гостиной — Рембрандт. Хозяин заметил, что «только еврей способен так тонко написать лицо». В Америке Эйзенштейн часто сталкивался c странной смесью анти- и филосемитизма. Многие боссы кинопромышленности были евреями, а некоторые даже ортодоксальными иудеями. Некоторые происходили из Российской империи, как, например, Луис Б. Майер, Сэм Кацман, Джозеф М. Шенк, Сэмуэль Голдвин и родители братьев Уорнер. «Вообще-то я никогда не был антисемитом, — писал Эйзенштейн Пере, — но здесь, кажется, стану. Охота с их стороны невозможная на меня. Вчера (благо меня не было) Тиссэ принимал старика в белой бороде и лапсердаке, желавшего узнать, не его я племянник. Какая-то Mrs. Eisenstein все пытается get in touch [связаться] со мной. Какие-то скрипачи приходят занимать по 2 доллара, ибо нечего есть, а скрипку заложить невозможно».

«Эйзенштейн: Посланник ада»

Наконец 5 июня в Америку прибыл Александров, и друзья отправились в Голливуд. Путешествие вышло долгим и полным сюрпризов. Сначала они на поезде добрались до Чикаго, где их радушно приняло Общество культурных связей между СССР и Америкой. Эйзенштейн пожаловался молоденькой Агнессе Жак, исполнительному секретарю общества, что ему как русскому все хотят показать небоскребы и бойни. А он бы с большим удовольствием потанцевал где-нибудь на пирсе, вдоволь поел бы попкорна и сахарной ваты. В Чикаго он решил не ходить в шикарные рестораны и без провожатых отправился открывать американские закусочные. Брат Агнессы, врач, познакомил Эйзенштейна с психологом Джоном Ландеско, который сводил его в предместье Чичеро посмотреть на дом клана Аль Капоне. Возможно, именно Ландеско устроил Эйзенштейну лекцию в Институте криминалистики при Чикагском университете.

Эйзенштейн обнаружил, что Америка — страна не только небоскребов и железных дорог, но и суровых патриархальных устоев. В отличие от других русских, побывавших в Америке до него — Горького, Есенина, Маяковского, — Эйзенштейна не беспокоила «некультурность» американской цивилизации. Его, несомненно, заинтриговала местная смесь традиции и современности, реализма и предрассудков, контраст между сохранением пережитков Европы и гигантским скачком в будущее. Венчало это сочетание техническое совершенство, которое проникло повсюду — от простых дверных ручек и холодильников до киноаппаратуры. Теперь у Эйзенштейна появилось время на письма; каждое выдавало его возбуждение. 16 июня 1930 года после десятидневного путешествия по Великой равнине и Нью-Мексико они прибыли в Лос-Анджелес. Это был Голливуд!

Отношения внутри троицы к этому моменту стали предельно натянутыми. Все латентные конфликты, которые копились в Европе, вспыхнули в полную силу. Александров и Тиссэ не говорили на иностранных языках. Эйзенштейн служил им мостом в общении, но весь мир интересовался исключительно им одним. Только его имя появлялось на афишах; газеты печатали только его фотографии. Даже в контракте значилось имя одного Эйзенштейна. Он платил ассистентам из своей зарплаты, что воспринималось ими как оскорбление. Им казалось, что их держат за мальчиков на побегушках или прислугу, бессловесную свиту короля. Александров давал выход своим обидам; Тиссэ отмалчивался. Эйзенштейн обратился к Пере и матери за советом. Пера ответила, что ему всегда нравилось быть в окружении «негров», а Юлия Ивановна написала Грише утешающее письмо.

«Мы больше не хотим красной пропаганды в нашей стране. Вы что, пытаетесь превратить американское кино в коммунистическую выгребную яму?»

Они поселились в доме, который сняли у корреспондента Проктора (Теда) Кука. Дом располагался в Беверли-Хиллз по адресу: Каньон Колдуотер, Ридкрест-драйв, 9481. Место подыскал Монтегю: это был добротный, комфортабельный белоснежный куб в испанском стиле на склоне холма. Монтегю в своих воспоминаниях пишет, что денег было в обрез, что его жена Хелл получала от Эйзенштейна только 100 долларов на ведение домашнего хозяйства, но это выглядит маловероятно. 900 долларов, которые получал Эйзенштейн в неделю, должны были обеспечивать вполне комфортабельную жизни. Съемщики смогли даже нанять повариху Теда, колоритную даму афро-индейско-ирландского происхождения.

Перемена образа жизни — после тринадцати аскетических лет на родине и в дешевых европейских гостиницах — должна была напомнить Эйзенштейну его детские годы, когда он более основательно был знаком с комфортом, даже с роскошью. В те времена добротные вещи и хорошая еда были еще нормой, а не исключением. Эйзенштейн вновь мог позволить себе покупать книги. Купили они и подержанный автомобиль. Монтегю охарактеризовал его как самую убогую модель, на которой когда-либо ездил великий голливудский режиссер. За рулем обычно сидел Тиссэ.

Пока трое друзей находились за границей, их семьи получали финансовую поддержку: сначала от Межрабпома, затем от Совкино. Распоряжалась деньгами Пера. В ее обязанности входило выдавать матери Эйзенштейна 100 рублей в месяц, а женам Тиссэ и Гриши — по 200 рублей каждой. Некоторые московские знакомые хотели въехать в комнату Эйзенштейна, но тот категорически возражал против этого. В конце концов он согласился пустить голландского кинорежиссера Йориса Ивенса, проводившего какое-то время в Москве.

Монтегю убеждал Эйзенштейна как можно скорее выбрать тему для фильма, пока хозяева Paramount еще не утратили к нему интереса. Но Эйзенштейн колебался; его разбирало любопытство, он хотел посмотреть страну, ее народ и просторы. Шесть месяцев казались долгим сроком, а жизнь в Голливуде была такой соблазнительной! Эйзенштейну нравились званые приемы и танцы, эксцентричные и знаменитые люди.

Эйзенштейна познакомили с Марлен Дитрих и Гарри Купером. Он жаждал увидеть комика Гарольда Ллойда, но тот уехал во Флориду. Глория Свенсон путешествовала по Европе; Эрика фон Штрогейма не было в городе. Эйзенштейн посетил Уолта Диснея в его киностудии. 20 июня миллионер Кинг Жиллет пригласил русских на пикник в свою гасиенду. Именно там Эйзенштейн встретил Эптона Синклера, австрийского режиссера Бертольда Фиртеля и его жену, актрису Залку Фиртель, близкую подругу Греты Гарбо. За едой одна из приглашенных дам поинтересовалась у Эйзенштейна, почему он не предотвратил убийство царской семьи. Синклер обратил все это в шутку. Тем не менее Эйзенштейн почувствовал настороженность, а вскоре и ненависть, которую его присутствие вызывало в определенных кругах.

Paramount позаботилась о рекламе Эйзенштейна. Методично, как по команде, пресса взялась писать о русском режиссере и помещать его фотографии с разными звездами, включая Микки Мауса. Но одновременно в печати началась кампания совсем иного рода — против него. Возглавлял ее Фрэнк Пиз, называвший себя майором, он предпринимал всевозможные шаги, чтобы очернить Эйзенштейна. Он посылал на имя Ласки письма и телеграммы, которые печатались в Motions Pictures Herald, и опубликовал брошюрку под названием «Эйзенштейн: Посланник ада», курсировавшую в Голливуде. В этой первой «монографии» Эйзенштейн именовался опасным евреем-космополитом и обвинялся во всех ужасах, совершенных с начала революции большевиками. В своей самой знаменитой картине этот садист показал, как морским офицерам перерезают глотки! А теперь другой преуспевающий еврей из Paramount импортировал его из России, чтобы делать пропагандистские фильмы, предназначенные для наших американских мальчиков и девочек: «Если вашим еврейским первосвященникам и книжникам не хватает смелости сказать вам, а у самих вас не хватает мозгов понять или не хватает преданности этой земле, которая дала вам больше, чем вы когда-либо имели в истории, не импортировать красных собак и садистов вроде Эйзенштейна, то позвольте проинформировать вас, что мы приложим все усилия, чтобы его выслали. Мы больше не хотим красной пропаганды в нашей стране. Вы что, пытаетесь превратить американское кино в коммунистическую выгребную яму?»

Майор, вполне возможно, был сумасшедшим, однако ему удалось поднять шум и заинтересовать «делом Эйзенштейна» комиссию Фиша — предтечу комиссии по расследованию антиамериканской деятельности при Белом доме. Пиз требовал от сенатора Гамильтона Фиша и других конгрессменов выслать Эйзенштейна из Соединенных Штатов. Он приступил к сбору подписей под своей петицией, призывающей избавить американское кино от красной угрозы.

«В Голливуде все поголовно идиоты»

Эйзенштейн послал соответствующие вырезки в Москву. Предполагалось, что Пера сделает из них статью, подписав ее литературным псевдонимом Эйзенштейна Р. О. Рик. Оказавшись под огнем, Paramount вынуждена была защищаться. Тональность статей, представлявших Эйзенштейна знаменитым автором фильмов, оказывающих массовое воздействие, несколько изменилась. Акцент теперь делался на исключительности Эйзенштейна. В Соединенные Штаты русского кинорежиссера Paramount пригласила, для того чтобы создавать искусство. Ласки заявил, что киностудия хочет соединить русский творческий темперамент с новейшей американской техникой. Paramount быстренько выпустила фотографии Эйзенштейна с Марлен Дитрих и Джозефом фон Штернбергом. Особенно подчеркивалась дружба Эйзенштейна с Дугласом Фэрбенксом, который теперь всячески старался избегать русского «друга».

Возглавлявший PR-отдел Paramount мистер Крумгольд организовал в честь Эйзенштейна званый обед в отеле «Амбассадор» в Лос-Анджелесе, на который пригласили представителей международной прессы. Троицу «Roossians» выставили на всеобщее обозрение, дабы удовлетворить любопытство средств массовой информации. Эйзенштейн развлекал репортеров каламбурами и эксцентричными жестами. После обеда, который Любич устроил в честь Эйзенштейна, светская хроника изображала режиссера как отменного едока, пышущего здоровьем голубоглазого мужчину с прекрасными зубами, которые могли бы украсить любую рекламу зубной пасты. Paramount продавала имя Эйзенштейна голливудской публике; Эйзенштейн подыгрывал. Вскоре ему откроются явные и скрытые пружины, управляющие Голливудом, и позже он будет давать советы неопытному Эптону Синклеру, демонстрируя свое понимание этой системы.

Эйзенштейн писал, что, за исключением Штернберга и Любича, в Голливуде все поголовно идиоты, страдающие невообразимым кретинизмом. Он нашел Марлен Дитрих глупой, а Грету Гарбо — невежественной, потому что та спросила его, кто такой Ленин.

Муссинакам Эйзенштейн написал, что, за исключением Штернберга и Любича, в Голливуде все поголовно идиоты, страдающие невообразимым кретинизмом. Но Штернберг находился в самом низу голливудской иерархии. Агент Universal Pictures Пауль Конер, познакомившийся с Эйзенштейном в Берлине, уговорил своего босса Карла Леммле — великого старца дядюшку Карла — устроить в честь Эйзенштейна обед. Леммле предложил Эйзенштейну сделать с ним большую картину. Сотрудники осторожно напомнили ему, что у Эйзенштейна уже есть контракт с Paramount. Тогда Леммле поинтересовался, может ли Троцкий написать о тайных интригах в Кремле сценарий, который можно было бы превратить в приличный фильм. (Позднее Александров напишет, что Ласки даже попросил его экранизировать сценарий Троцкого!) Эйзенштейн не знал, как ему реагировать. Уже вопрос сам по себе мог стоить ему головы — как здесь, так и на родине.

Много времени он проводил с людьми, не обладавшими в Голливуде абсолютно никаким влиянием. Одним из его друзей был Сеймур Стерн, помощник Леммле; ему также нравилось бывать в компании немецкой подруги Стерна, переводчицы Кристель Ганг. После того как Стерна уволили из команды Леммле, он начал издавать амбициозный журнал Experimental Cinema, в котором опубликовал ряд статей Эйзенштейна. Эйзенштейн совершал долгие прогулки по пляжу с Залкой Фиртель, которая еще не начала свою голливудскую карьеру сценаристки. Грета Гарбо позднее попросит ее написать сценарий «Королевы Кристины», потом «Анны Карениной» и «Двуликой женщины». В то время Залка уже была одной из наперсниц Гарбо и ближайшей подругой семьи Б. П. Шульберга, возглавлявшего в Paramount производство. Эйзенштейн переписывался с Полем Робсоном и мечтал сделать фильм о Гаитянской революции с Робсоном в главной роли. Он посетил общину русских староверов в Лос-Анджелесе и съездил в Долину Смерти в пустыне Мохаве. В турецких банях Дугласа Фэрбенкса Эйзенштейн встретился с Чарли Чаплином. Он будет часто его навещать — вилла Чаплина станет для Эйзенштейна вторым домом. Их объединяло «обжорство» в желании знать все обо всем. Эйзенштейн пытался в личности Чаплина отыскать ключ к объяснению его легендарного успеха. Он обнаружил в нем черты вспыльчивого и жестокого ребенка, в некотором роде своего двойника. Не было ли это проекцией его эго?

Почти каждый вечер они играли в теннис (корт у Чаплина освещался прожекторами), плавали в его знаменитом бассейне, имевшем форму котелка Чарли, ходили на его яхте. Эйзенштейн купил легкие брюки и красные подтяжки — решил экипироваться для игры в теннис. Он хотел, чтобы Чаплин познакомил его со знаменитостями; особенно он жаждал увидеть газетного магната Рандольфа Херста, но тот находился тогда в Европе. Зато он встретился с двумя испанцами — одним из них был Бунюэль.

Эйзенштейн удивлялся, почему Чаплин так серьезно принимает обычаи Голливуда и ведет такую скучную жизнь. Сам он хотел быть воплощенной противоположностью того, что в Голливуде считалось поведенческой нормой, необходимой для успеха. В этом оптимистичном настроении, которое выдавало его неведение истинной природы Голливуда, он и приступил к написанию сценариев для «настоящих» американских фильмов.

Оксана Булгакова. Судьба броненосца: Биография Сергея Эйзенштейна. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2017