Советский зритель познакомился с Алексеем Германом (как с самостоятельным режиссёром) в 1976 году, когда вышел фильм «Двадцать дней без войны». В это время его первая картина «Проверка на дорогах» лежала «на полке». Я позволю себе назвать факт её выхода в 1986 году ужасным, потому что считаю её, в частности, самой лучшей картиной Германа и, в общем, самой роскошной картиной о войне. Но об этом позже.
Благодаря Герману мне хотелось стать партизаном. Мне хотелось захватывать продовольственные эшелоны и лихо стрелять из пулемёта. А от слов «И погибнуть, Лазарев, нельзя, и без вести пропасть тоже нельзя. Тебе эшелон пригнать надо» у меня бегали мурашки по коже. И всё благодаря таланту Германа. Он рассказал мне о войне, о человеке на войне и человечности в условиях войны больше, чем другие режиссёры. Массовых баталий не понадобилось, чтобы показать, кто такой герой. А главное – инструментами режиссёра были образы простых людей. Людей наполненных (возможно – переполненных) чувствами, поступками, понятиями о долге, стремлениями к правильному и честному.
Вернёмся к факту, который я назвал ужасным. Дело в том, что последовательный просмотр всех фильмов Алексея Германа наводит на мысль, что «Двадцать дней без войны» – это мост между двумя берегами: берегом фильма «Проверка на дорогах» и берегом фильмов «Мой друг Иван Лапшин» (1984) и «Хрусталёв, машину!» (1998). На этом мосту, пожалуй, произошёл некий сдвиг Германа – его понесло в сторону сомнамбулического (или даже кошмарного) воспроизведения бытия, в сторону крайнего обобщения человеческих характеров и представлений о добре и зле.
Будучи истинным поклонником «Проверки», я смотрю на главного персонажа «Двадцати дней без войны» Лопатина, как на человека пустого. У него есть некий опыт, некие мысли о войне в частности и о жизни в целом. Но он в отличие от тех же Лазарева и Локоткова совершенно не имеет ни цели, ни дела. Вектор его движения неопределён. Лишенный всего демонстративного и иносказательного он как предельно реален, так и предельно нереален. Наверное, лучше было бы сказать предельно обобщён, как и обобщено действие и персонажи картины.
Посмею предположить, что предельное обобщение есть общая цель творчества Германа. С помощью дотошной и кропотливой манеры рассказа («деспотия предметной точности») он делает попытки изобразить суть Истории, суть её глубинных течений, в которые попадают сначала Лопатин и Нина, а затем – Лапшин, Ханин, Кленский и прочие. Такого масштаба нет в «Проверке». Он появляется именно на мосту между двумя берегами и двигается в сторону провального, в сторону «Хрусталёв, машину!».
В «Двадцати днях без войны» нет массовых баталий. Этот приём изображения войны – лучшее, что было взято от «Проверки». Но почему-то Герман совсем забыл о простоте. Лопатин и Нина рефлексируют до бесконечности. Их молчание подразумевает сложнейшую работу души; но её результатов, к сожалению, мне не видно. Герои постараются замкнуться в своих затылках, и это, по-моему, доставит им удовольствие (как пример – их диалог во время прогулки). Странно было бы предположить, что зрителю захотелось бы проецировать на себя поступки и чувства Лопатина и Нины.
В дальнейшем зрителю станет ещё сложнее сопереживать героям Германа. В своём кошмарном изображении он дойдёт до эксцентричного внешне и внутренне абсурдного «Хрусталёв, машину!» (одна из самых громких неудач на Канском кинофестивале). От этого мне становится горько вдвойне – Герман ведь мог остаться на берегу героической «Проверки».
Хотя – непонятно, какой из этих берегов творчески богаче.
