Один из самых стильных фильмов французского кино появился на свет благодаря счастливой случайности. По свидетельству Маля, книгу Ноэля Калефа 'Лифт на эшафот' он купил совершенно случайно на железнодорожном вокзале, исключительно ради того, чтобы занять себя в пути.

В назидательной детективной истории будущий великий режиссер сумел разглядеть практически метафизическую драму. Герои фильма, однажды запустив механизм 'приводящий предметы в движение', в дальнейшем становятся жалкими игрушками в безумной игре Судьбы, мятущимися марионетками, утратившими способность на что-либо влиять. Отчаянная попытка начать новую счастливую жизнь обречена на неудачу, а все предпринятые для этого усилия не только бесплодны, но и разрушительны по самой своей сути.

Фильм буквально пропитан атмосферой печальной безысходности (в дальнейшем это станет отличительной чертой стиля Луи Маля); всё подчинено достижению необходимого ощущения: и телефонный разговор 'криминальных любовников' в прологе фильма (его нет в книге Калефа), и вся цепь связанных друг с другом нелепых и трагичных событий, и удивительная музыка Майлза Дэвиса, и, особенно!, визуальное решение фильма. Чарующе-кинематографичны блуждания по ночному Парижу героини Жанны Моро под джазовые пассажи Дэвиса!

Эстетизация визуального ряда не ограничивается блестящей работой оператора Анри Дека. Маль идет дальше -- он 'гримирует' Париж, придавая городу несвойственный тому вид -- более современный, лощеный и, одновременно с тем, более романтичный. 'Я хотел показать Париж современным городом, каким он на самом деле не был тогда. Мы смухлевали. Современные виды Парижа, современная меблировка, автострады -- всё это появится только лет через десять. В общем, это был несколько выдуманный Париж. Например, лифты были только в пяти-шести домах Парижа. Тогда это было ещё очень и очень большой редкостью.' (Луи Маль)

Большой поклонник американского кино вообще и нуара в частности, Маль своим дебютным фильмом расписался в этой любви, став, по сути дела, первым 'модернизатором' французского кино. Его усилия, подкрепленные очевидным талантом, не пропали даром -- 'Лифт на эшафот' можно рассматривать и в качестве манифеста грядущей 'новой волны' и как пример для подражания для молодых французских режиссеров.

9 из 10

Крупным, красиво эстетическим планом, киногеничного лица Жанны Моро, обсуждающей с любовником по телефону предстоящее убийство мужа, открывается эта дебютная лента 25-летнего режиссера Луи Маля, ставшая этапной в программе французской «новой волны».

Снятая в самом конце 50-х, когда «нуар» на западе, медленно отмирая, уже становился историей, картина «Лифт на эшафот» демонстрирует зрителю несвойственную для молодого постановщика художественную смелость в подходе к сложившимся жанровым стереотипам. Но, идя по проторенной дорожке «Двойной страховки» Билли Уайлдера, Маль не забывает отдать респект вечным истинам, заложенным в чреве самого жанра, вроде той, что «все тайное когда-нибудь станет явным».

Сюжет, которому позавидовали бы сами Коэны, начинает стремительно раскручиваться с первых минут фильма, когда сотрудник некоего акционерного общества Жульен Тавернье, науськиваемый подругой Флоранс, убивает ее мужа и своего шефа по совместительству. Но идеально спланированное убийство, совершенное в ночь с субботы на воскресенье, то есть времени, когда до понедельника трупа как минимум никто не должен был хватиться, трещит по швам. Причиной всему становится элементарный человеческий фактор: Жульен забывает веревку, по которой взобрался в кабинет директора. В результате чего ему приходиться вернуться на место преступления, с целью устранить улику, но вот зараза, из-за отключения охранником электроэнергии, быть запертым в лифте.

Однако «Лифт на эшафот» не о страхе перед клаустрофобией, как может показаться на первый взгляд, несмотря на то, что главный герой большую часть времени проведет в лифте, словно в «капсуле времени», ожидая рассвета, подобно взмаху гильотины над своей шеей. Нет, картина Маля о гораздо более метафизичных, пространственных вещах, которые нельзя потрогать или понюхать, но которые обязательно случаются, и как говаривал поэт, не в едином количестве.

Пока Жульен предпринимает попытки найти выход из западни, в которую сам же угодил по собственной глупости, его припаркованную возле здания машину легко и беззаботно угоняет молодая пара, которой в эту роковую ночь также суждено будет исполнить свою особую миссию в «истории на четверых».

И еще большой вопрос кому не повезло больше – Жульену, пребывающему в своеобразной «одиночной камере перед вынесением приговора» или той беспечной молодежи, которая, вроде как и на свободе, но на самом деле в еще большей ловушке.

Фатум или, если хотите, Рок, неминуемо преследует всех героев картины, где каждый последующий поступок ведет к непоправимым последствиям, а ожидание становится невыносимым и по настоящему тягостным. Достается даже тем, кто находится поодаль и не принимает участие в судьбоносных событиях. Флоранс, великолепно сыгранная Жанной Моро, мучается в догадках, что же произошло с ее любимым, сумел ли он выполнить то, к чему они так долго шли.

Мечущаяся с потерянным видом по ночному Парижу, героиня Моро бормочет что-то себе под нос, вглядываясь в лица прохожих, точь-в-точь как другой ее экранный персонаж из вышедшей четырьмя годами позднее антониевской «Ночи». Оператор Анри Деке, которого впереди еще только ждет всемирное признание, как зачарованный любуется женской красотой прославленной актрисы, не забывая при этом выдать потрясающе красивые «открыточные ракурсы» французской столицы, где на заднем фоне громыхает гром, а жизнь начинает бурлить только после полуночи.

Джазовые пассажи Майлза Дэвиса еще больше усиливают эффект от просмотра фильма, придавая происходящему изысканную пикантность и, я бы даже сказал, какую-то безысходную фатальность. И, разумеется, еще не в одном фильме ожидание восхода солнца не было таким гнетущим и беспросветным, с которым ассоциировался бы конец всего, в противовес большинству других картин, где надежда умирает именно с приходом заката, но не как не рассвета.

Прекрасное лицо, взвалнованный голос. Пред нами предстает героиня Жанны Моро. Женщина, которая из-за любви пройдет через многие пытки страха, неизвестности и разлуки. Она была рождена для богатой жизни – изящная, элегантная. В ней с первого взгляда чувствуется порода. И страстность. Она не может больше жить во лжи. Она не может не любить. Значит у нее есть лишь один выход.

«Я люблю тебя» без конца, с самой глубины души, которую не пугает даже убийство, повторяет Флоранс. «Я пропаду без тебя в этой стране безмолвия»,-вторит ей ее любовник Жульен. И словно не разделяют их километры улиц Парижа. Две души как одна. Разговор по телефону. И приглушенные голоса, повторяющие слова любви, быть может в последний раз.

Любовь. Только французы способны снять детектив, в котором от любви на экране перехватывает собственное дыхание. И сразу думаешь о половинке своей души. Сердце начинает колотиться быстро-быстро, а в мыслях одно – смогу ли я зайти так далеко ради любви.

Быть запертым в лифте и ждать, когда придет рассвет, несущий гибель. Или без конца повторять его имя и искать, искать всю ночь. Любовь прекрасна, но «Лифт на эшафот» - детектив, а значит есть преступление. И мотив его – именно чувство.

Муж, стоящий на пути пары, спокойно говорит: «Меня так сильно ненавидят, что я к этому привык». Но оправдано ли убийство даже такого негодяя как месье Караля? Наверно, он сам должен был побеспокоиться о том, что произойдет, если он возьмет на работу бывшего десантника, прекрасного героя Иностранного Легиона, воевавшего в Индокитае и Алжире.

Смел ли человек на войне? Или на него так действует адреналин? Герой на поле боя необязательно герой в жизни. Как можно быть храбрецом и бояться силы любви? Неужели она гораздо страшнее направленного на тебя оружия противника, когда ты знаешь, что враг выстрелит, если ты не будешь достаточно быстр и ловок?

Еще при жизни своего патрона, Жульен произносит одну очень любопытную фразу – «Уважайте войны».

За что их уважать вам, торговцу оружием, и подобным вам, месье Караля?

Хотя бы за то, что они - источник дохода для вас, зажравшихся от собственного благополучия бесов. Деньги, которые очень легко нажить на чужом несчастье. Была ли ваша смерть случайным стечением обстоятельств или же возмездием? И все таки обращение к вам я не могу писать с заглавной буквы, вы не способны вызвать уважение. Лишь страх у лизоблюдов и брезгливость у прочих.

Покойнику наверно уже, как и при жизни, наплевать на всех. Может он в аду плачет о призраке своего потерянного богатства - на том свете не сколотишь состояния. Или месье проклинает своих убийц. Хотя для таких как он важны лишь деньги.

Как необычно построен фильм. Это не активное действие, а скорее диалоги. Диалоги о судьбе, о «дороге, которую мы выбираем», как возможно сказал бы О. Генри. Выбор, который делают герои, будто предопределен. Как и его последствия. Прекрасная музыка Майлза Дэвиса словно призвана дать надежду душе. Пока она борется, пока ее поддерживает любовь – не все еще потеряно. И преданность окупается, а измена наказывается. Хочется жалеть и одновременно радоваться правосудию. Но точка не поставлена, скорее типично французское многоточие, которое будто кокетничает со зрителем, давая и отнимая шанс. Исправляя судьбу и перечеркивая ее.

Она бредет одинокая по улице под дождем, мечется, не зная – то ли Ей верить в Его любовь до последнего, то ли это глупо. Он струсил и предпочел другую, более понятную и простую, ради которой не нужно жертвовать душой? Или просто Она столкнулась со злой шуткой судьбы? А может Господь решил, что искреннее чувство не искупило их грехи?

«Любовь – не храбрость», предупреждал ее сам Жульен. Конечно он струсил – изобразил все признаки любви и смылся. А может нет? Может это все одна большая ошибка, мистификация? Женщина, которая любит до безумия, поверит любой фантазии, чтобы надеяться и оправдать. И кто знает, вдруг она права?

Вот ползет по перилам маленький угольно-черный котенок, который, несмотря на свою ловкость, легко может сорваться вниз. Лучше бы он воспользовался лифтом, правда? Собаки в наше время ездят на метро. Почему бы кошкам не использовать смекалку и не вызвать лифт?

Но иногда лифт может привести на эшафот. Лучше бы ты бежал по лестнице, Жульен... Но раз Он так ошибся, будьте снисходительны, Господин Судья. Позвольте им быть вместе до конца.

Надежда – это жизнь в кредит, отчаяние – расплата наличными. (с) (последние слова романа «Лифт на эшафот»)

Что роман Ноэля Калефа, что его экранизация, снятая молодым Луи Малем, базируются на идеальной для любого сюжета основе – любви. Тривиальная такая история – женщина не любит своего мужа, положила глаз на его подчинённого, и они хотят быть вместе, но есть у их любви преграда, которую они и решают сообща устранить. Жюльен Тавернье может очень легко обеспечить своё полное алиби, но шпионы засыпаются исключительно на мелочах, а сосуд переполняется каплей.

Было бы однобоко считать «Лифт на эшафот» детективным произведением, где в основе преступления – чувство. И не в том дело, что герои не любят друг друга – нет, как раз в наличии чувств между ними усомниться нельзя. Но детективной составляющей в фильме нет, за исключением интриги в виде того, кого из двух неудачливых любовников постигнет заслуженное наказание и повесят ли на Жюльена то, чего он не делал. Зато правдиво обрисовано французское общество конца пятидесятых годов и незримо присутствующая в кадре война. Интересным лейтмотивом это проходит через фильм. Жюльен предлагает своему патрону уважать войны. Ведь логично уважать то, что является источником своего благополучия. Сам он готов совершить одно убийство ради организации своего счастья. Ведь странно, когда в военное время гибнут тысячи невинных людей, у всех одна отговорка – «Ну это ж война», а в мирное время от любых кровопролитий, значительных и не очень, люди заламывают руки и восклицают о недопустимости подобного. Почему так? Для Жюльена Тавернье что военная ситуация, что необходимость оплатить чужой кровью своё благополучие – разницы особой нет.

Режиссёр не пытается вызвать к двум парочкам неудачливых любовников сочувствие. Это было бы нечестно по отношению к зрителю. И понятно, что пусть история пошла не по нотам – это справедливо. И вместе с этим думаешь «А зайду ли я так далеко?». Понятно, что от тюрьмы и сумы не зарекаются и ситуации бывают разными. Только для разных людей есть разные пределы возможностей. Одни, знающие безденежье и голод, живут по заповеди Скарлетт О’Хары «Я никогда не буду голодать». У других тормоза отказывают, когда что-то происходит с близкими и разрешить ситуацию можно только экстремальным образом. Третьи любят и кидаются на огонь подобно мотылькам. А четвёртые просто аморфны по жизни и никогда не смогут поступить решительно.

Вот только здесь решительность выступает совсем не решительностью, а совсем иными чертами характера, более гнилыми и неприглядными, чем клеймённая трусость. Беспощадностью. Способностью перешагнуть через табу. Желанием построить своё счастье ценой чужой жизни. И если именно это называется «пойти на всё ради любви»… правильно сказал своей любовнице Жюльен, что далека любовь от храбрости и мужества, очень далека… И самая крамола в том, что если покопаться несколько глубже, то даже и не любовь к чужой жене можно счесть основной мотивацией героя, а жажду уничтожить бизнесмена от войны и забыть о своём прошлом. А может быть, и рука возмездия тут сделала своё дело… Дело не в той дороге, которую мы выбираем, а то, что внутри нас, заставляет нас выбрать дорогу. Фильм Маля оказался просто классической иллюстрацией к этому почти крылатому выражению американского классика. Флоранс и Жюльен выбрали друг друга и кривую дорожку. Что же, право выбора всегда предполагает ответственность.

Луи Маль пошёл по достаточно выгодному пути, экранизировав роман достаточно вольно и кардинально поменяв его концовку, заменив горькую иронию Ноэля Калефа на справедливое завершение истории, причём справедливость нисколько не фальшивую и не надуманную, а вполне логически обоснованную.

Для каждого из нас есть определённые табу, которых мы не нарушаем, даже не из-за того, что человеческая природа так добродетельна – кто бы из нас не сотворил убийства сильно доставшего человека при условии полной безнаказанности? А следование этим табу идёт оттуда, что мы не знаем, что будет через пять минут, и любая верёвка всегда имеет два конца. То, что мы делаем – это бумеранг, который к нам вернётся, и именно это в конечном итоге и выступает сдерживающим фактором. А готовы ли мы к расплате наличными? Горькая фраза Жюльена в финале романа лишь говорит о том, что ничего не остаётся бесследным в сообщающихся сосудах жизни. Потому что мы все по сути должники на этом свете, и попытка нарушить и без того шаткое равновесие в обществе приведёт к неминуемой расплате по чеку. Наличными. В полной мере. При праве выбора, что делать, у нас на шее висит обязанность отвечать за сделанное, а при взятии чего-либо в долг – необходимость когда-нибудь платить. А эта великая и пожизненная любовь, из-за которой травятся снотворным, режут вены и идут на убийства… да ну её, нужна ли она в самом деле? Не озаботиться ли нам лучше реальной существующей пользой и максимально обезопасить своё неустойчивое кредиторское положение?

Я не знаю, что будет завтра, и мысли возвращаются к тому кошмару, который был пережит на днях… А стоила ли эта игра свеч, чёрт побери? Наверное, нет, раз сейчас приходится платить, но какая разница, в конце концов? Да, положение аховое, но я жив и пока могу не страшиться того, что будет ещё хуже…

Так сложилось, что первый же полнометражный фильм Малля оказался причисленным к лику - став каноническим, эталонным, разойдясь на кинематографические цитаты, родив сонмы эпигонских подражаний. А ведь двадцатипятилетний режиссер всего-то навсего позволил новой волне омыть усталую и выдохшуюся к концу пятидесятых форму фильма-нуара, разбавить его фабулу, традиционно 'липкую, как кошмар или речь пьяницы', создав своеобразный аналог кушнеровской формулы 'Кто нам сказал, что мир у ног // Лежит в слезах, на всё согласен? // Он равнодушен и жесток. // Зато воистину прекрасен.'

В 'Лифте на эшафот' вешние воды новой волны не подтачивают, а размывают основы 'черного' жанра, создавая неожиданные планы восприятия стандартной, на первый взгляд, криминальной драмы. Сама скрупулезность соблюдения атрибутики нуара (femme fatale, холодная и меркантильная, толкающая на преступление (анти)героя, общая атмосфера цинизма, роковой предопределенности, порочности человеческой природы, морось и сырость, ночь и туман, тщательно нагнетаемый саспенс, потерянность во времени и пространстве) здесь дискредитирует жанр, доводя до абсурда его условности, выворачивая их наизнанку.

Персонажи в 'Лифте на эшафот' не просто типичны (архетипичны, стереотипичны...), они сведены к маскам античного театра, увиденного из двадцатого века. Жанна Моро играет Клитемнестру, но не Эсхила, а Сартра. Прекрасное лицо ее на протяжении всего фильма бесстрастно, как у классической статуи (по-настоящему живым мы его видим лишь на проявляемых в кадре фотографиях), интонации ее уникального голоса выспренны и декламативны, как у актеров времен Расина, единственный разговор ее героини с любовником механически повторяющимися, обессмысленными 'Я люблю тебя' напоминает мантры, языческий заговор на любовь ('полюбив меня, помни меня, встанет ли солнце, помни меня, ляжет ли солнце, помни меня...'), блуждания ее по ночному Парижу похожи на перемещения зомби - существа, безусловно ведомого, безусловно подчиненного кому-то или чему-то и себя не контролирующего. Герой Мориса Роне, нелепо застрявший в лифте, становится игрушкой всех возможных 'богов из машины'; сюминутные импульсы, желания, страхи швыряют парочку юных из бездны в бездну. Всех задействованных постигает не судьба, вооруженная справедливым возмездием, а слепой случай; не Эринии Эсхила, а сартровские мухи...

В этой выхолощенной схеме вольготно бытовым деталям и приметам времени, сразу приобретающим неожиданную основательность и символическую громкость. Карте Африки на стене кабинета господина Карола. Табачному дыму в сомнительной репутации ночной забегаловке. С ударением произнесенной фразе эксперта-криминалиста о том, что он - выпускник Ecole Normale. Мосту Бир-Хакайм, именно после этого фильма вошедшему в обойму культовых кино-примет Парижа, на весь мир растираживанному Бертолуччи в 'Конформисте' и 'Последнем танго в Париже'. Парижу, и Франции, которых уже не осталось нигде, кроме как на кинопленке...

Продолжаю потихоньку свой долгосрочный ликбез. Посмотрел пару недель назад Лифт на эшафот Луи Маля. Первый фильм Новой Волны, вышедший за год до собственно Волны - дебютов Годара, Трюффо, Рене и ещё пары десятков знаковых личностей. У Малля до этого мне на глаза попадался разве что любопытный, но всё же весьма далёкий от величия эксплуатационный евровестерн с Бриджит Бардо 'Вива Мария'. И вот, что любопытно, на мой скромный и мало на что претендующий взгляд, этот фильм один стоит всей фильмографии того же Годара вместе взятой.

Понять почему меня зацепил Лифт на Эшафот - несложно. Дебют Луи Малля - нуар. Причём нуар чистый и первозданный. Отвечает всем канонам жанра, но при этом содержит в себе основные, сущностные элементы новой волны. Из приятных деталей: молодой, но уже колоритный Лино Вентура и гениальный саундтрек от Майлза Дэвиса. Ну и монтаж. Несмотря на явное идейное тяготение к левому крылу во главе с Годаром, Малль остаётся визуальным традиционалистом. В Лифте на Эшафот нет монтажных заморочек, которым так славился Жан Люк. Что для меня огромный плюс.

10 из 10

Понравился ли мне этот фильм? Да. Хотя он и оставил после себя другое послевкусие.

В центре фильма, не любовь, а одиночество, может быть, даже одиночество на фоне любви, некая тоска, которая пронизывает фильмы Луи Маля.

Жульен и Флоранс, последняя желает освобождения и заключает сделку с Дьяволом, которого как известно не перехитрить.

Жульен совершает роковой поступок, чувствуется, что все заранее обречено, даже не провал а на наказание за грех. Мы не хотим думать, что наказание будет, но оно будет так или иначе, и наказываем мы себя сами...

Муж Флоранс, удивил момент - Жульен приходит к нему в перчатках, как можно было не обратить на это внимание? Человек в перчатках в офисе...

«Уважайте войну, господин Карала, она ваша семейная собственность!» говорит Жульен мужу Флоранс... пишу рецензию и понимаю, что именно хотел сказать режиссер этими словами, несущий зло от зла же и погибнет!

Глубокий фильм. Смотрела долго, не за один раз. Жана Моро хороша, даже не знала что она так красива - звуки трубы Майалза Дэвиса, фотографии, которые она не может отпустить так же, как и самого Жульена... Лино Вентура за ее спиной, его голос, низкий, хрипловатый. Двадцать лет... нет больше возраста, нет больше дней, я засну! Потом проснусь, одна... десять лет, двадцать лет - никакого снисхождения! Я не заслуживаю никакого снисхождения! Я знаю, что все же любила тебя! Я сделала это не только ради себя! Теперь я стану старухой... здесь мы вместе! Вот увидишь, нас не смогут разлучить!

«Лифт на эшафот» – образцовая кинокартина, снятая в стиле нуар французским режиссером Луи Малем. В этой криминальной и мрачной истории есть все: любовь и смерть, азарт и страсть, фатум и невезенье. Сюжет прост: замужняя женщина вступает в сговор со своим любовником, чтобы убить мужа. Тщательно продуманный план, выверенные пошаговые действия, – получится идеальное преступление.

Жюльен (Морис Роне) и Флоранс (Жанна Моро) хотят быть вместе. Ничто не может помешать их счастью, даже муж. И вот день освобождения настал. Герой Роне хладнокровно убивает своего соперника и допускает маленькую оплошность, за которую ему придется расплатиться. Он возвращается в офис, чтобы убрать веревку, которая может стать главной уликой по обвинению в убийстве. Жюльену осталось совсем чуть-чуть, чтобы стать абсолютно счастливым. Но у судьбы на этот случай были совершенно другие планы. Герой-любовник попадает в настоящий плен – он застревает в лифте. Если бы этот фильм снимали Тарантино или братья Коэн, то подобная ситуация была бы абсурдной и смешной до коликов в животе.

В истории, показанной Малем, нет ничего веселого. Грустит все вокруг: ночные улицы Парижа, тревожный звук саксофона, выразительные глаза Флоранс, ищущие своего любимого. Его рядом нет. Куда он мог деться? Неужели Жюльен сбежал? Опечаленная женщина блуждает по городу в надежде встретить неверного. Ее мысли полны отчаяния, горя. Героиня прекрасной Моро без ума от Жюльена, жизнь без него не имеет никакого смысла.

Заключение в лифте становится своеобразным предсказанием того, что ничего не останется безнаказанным. Четыре стены, сжатое пространство, чем не тюрьма? Жюльен изо всех сил будет стараться выбраться из этого крошечного ада. А в это время с его жизнью поиграют другие люди. Случайная встреча двух влюбленных пар (иностранцы и продавщица цветов со своим молодым человеком) тоже окажется роковой и окончательно предопределит судьбу героя Роне.

Фильм построен так, что зритель никогда не увидит Жюльена и Флоранс вместе в одном кадре, не считая шикарных фотографий, символизирующих счастливое прошлое и то, что все тайное когда-то становится явным. И история любви замужней женщины не исключение. Быть на коне, процветать и радоваться жизни за счет убийства… Разве это справедливо? Нет. Режиссер еще раз напоминает о том, что за грехи нужно платить.

«Лифт на эшафот» снят на высочайшем уровне, начиная от актерской игры и заканчивая созданной атмосферой нуара. В киноленте звучит музыка знаменитого Майлза Дэвиса, которая не предвещает хорошего финала. В каждом кадре царит одиночество. Все будет так, как написано фатумом. А отрешенный взгляд Моро, от которого невозможно оторваться, словно знает все наперед.

Французский нуар, как и Французская Новая Волна, был явлением столь самодостаточным, самоценным и самоцветным, высшим воплощением своей полифактурной самости, предметом исключительного искусства, довлеющего и даже подавляющего, столь нарочито отмежевывающегося от своей первобытной в общем-то американскости, даже тогда, когда происходил процесс тщательного препарирования/подстраивания/прорастания англоязычного бульварного чтива во французскую почву (Шаброль, Клеман, Девиль, Жиро преуспели в этом больше всех, тогда как создавали нуар по-французски исключительно на основе франкоязычной прозы Клузо, Ромер, Трюффо), что его отчасти можно было упрекнуть в деконструктивизме, приданию этой эстетике черного-темного-томного-зловещего явственного привкуса неслучайного формализма. Игра в смерть оборачивается игрой в настроения, а самодовлеющий рок, ложащийся отпечатком на лик фатальной дамы, превращается в метания, терзания, стенания — криминальная ловушка становится экзистенциальным капканом. Здесь нет тьмы, но и света не предвидится тоже. При вроде бы точном переносе первичных для жанра деталей французский нуар неосознанно предрекал Новую Волну, творя из Антигероев культ Героя.

Луи Маль, который у баррикад детей Красного Мая никогда не стоял, хотя и определенное барское сочувствие им выказывал(в этом смысле Маль не тождественен Бертолуччи, коего его врожденный аристократизм привел на путь кинореволюционера; тогда как буржуазность из Маля так до конца вытравлена не была), в сущности не был апологетом зарождавшейся Новой Волны, хотя по иронии судьбы именно её он и предрёк в своём дебютном фильме «Лифт на эшафот», основанном на романе писателя Ноэля Калефа. И дело тут не столько в той кинотекстуальной материи, что соткал Маль в «Лифте на эшафот» — рыхлой, шероховатой, экспериментальной и даже в чем-то гиперреалистической — сколь в самой истории, рассказанной режиссером. Пересечение по прямой жизней двух пар: Симоны и Жюльена, Луи и Вероники. Что их объединяет, кроме явной тяги к (само)разрушению? Невысказанное стремление изменить течение своего устоявшегося, застоявшегося, окислившегося и скисшего бытия, но без особых на то усилий. Все и сразу, если за душой нет ни гроша, а самой души и нет. Из таких вот бесстыже смелых и анархиствующих Луи и Вероник взращиваются в дальнейшем Симоны и Жюльены; мелкие проступки, незначительные правонарушения обретают типологию закономерности, перерождая и вырождая индивидуума. Маль даже очерчивает конфликт поколенческий, ведь в Симоне-Жюльене зритель видит омертвевшие, но все же идеалы старого режима, идеалы родителей, тогда как у Луи с Вероникой нет ничего, кроме истовых желаний риска. Происходит столкновение меньшего и большего имморализма, непреднамеренного фатализма и неизбежного мортализма, когда как не беги от смерти, она все равно настигнет.

Примечательно ещё и то, что образы Луи и Вероники с лёгкостью зарифмовываются с жизнью Мишеля Пуаккара и Патриции из годаровского «На последнем дыхании», даже угон автомобиля присутствует. Впрочем, постмодернистские заимствования Годара очевидны, однако у Маля завершение истории Луи и Вероники происходит намного быстрее и драматичнее, ибо режиссеру оказывается важнее выкристаллизовывающаяся мораль, заключающаяся в неизбежности наказания. Импульсивность, бунт, эмоциональность, отрицание и отторжение всего что является общественно значимым для Луи оборачивается вихрем насилия, но в отличии от Пуаккара, от жизни уставшего, Луи карается дарованной ему жизнью. Раскаяние в его случае достигается только лишь самобичеванием, ему придётся платить втридорога, заново переживая все им содеянное. Бунт прекрасен на первых порах, революция не всегда подразумевает эволюцию.

Хрусталь парижских улиц зеркалит адом, ночь ветрена и холодна, как продажная девка, а экзистенциальное томление Симоны оборачивается муками… Но не совести, а страсти. Страсти к пороку. Французский нуар дышал всегда Достоевским, как и Маль, в своей кинематографической палитре смешавший краски Карне, Ренуара. Дихотомию преступления-наказания от Ноэля Калефа Луи Маль в «Лифте на эшафот» противопоставляет иной, чувственной, Мужскому-Женскому, которая в пределах фильма существует на наиболее явном уровне как конфликт между женщинами, которые жаждут от своих мужчин всего мира у их ног, и мужчинами, которые, растворяясь в объектах собственных страсти и порока, обрекают себя на ничтожное существование. Впрочем, и роковые женщины наказываются сполна.

Мужское-Женское в синефильском понимании отыгрывается тем, что каждый неофит Новой Волны привносил во всеобщее кинопространство слишком своё, личное, увековечивая в том числе и своих муз. Годар снимал Анну Карину, Рене — Дельфин Сейриг, а ещё были Денёв, Ардан, Бардо. И Жанна Моро, создавшая в «Лифте на эшафот» отчужденный, но лишенный всякой загадочности, инфернальный, но не демонический портрет современницы. Маль снимает её глазами оператора Анри Дека не как возлюбленную, отрицая даже намеки на чувственность; в авторском взгляде сквозит непритаенный страх перед её недремлющей силой, перед её неправильной, но покоряющей красотой. Сама актриса, как и её героиня, для Маля становится зеркалом, в котором он видит в том числе себя. И эта высшая форма вуайеризма — наблюдать за собой, но через призму любимой женщины, снимая кино о своих персональных переживаниях, прикрывая это формой нуара. Поэзией тотального душевного мрака, прочитанной под саксофонный плач джазовых переливов Майлза Дэвиса. В этот раз парижская ночь никого не простит.

Французский нуар, как и Французская Новая Волна, был явлением столь самодостаточным, самоценным и самоцветным, высшим воплощением своей полифактурной самости, предметом исключительного искусства, довлеющего и даже подавляющего, столь нарочито отмежевывающегося от своей первобытной в общем-то американскости, даже тогда, когда происходил процесс тщательного препарирования/подстраивания/прорастания англоязычного бульварного чтива во французскую почву (Шаброль, Клеман, Девиль, Жиро преуспели в этом больше всех, тогда как создавали нуар по-французски исключительно на основе франкоязычной прозы Клузо, Ромер, Трюффо), что его отчасти можно было упрекнуть в деконструктивизме, приданию этой эстетике черного-темного-томного-зловещего явственного привкуса неслучайного формализма. Игра в смерть оборачивается игрой в настроения, а самодовлеющий рок, ложащийся отпечатком на лик фатальной дамы, превращается в метания, терзания, стенания - криминальная ловушка становится экзистенциальным капканом. Здесь нет тьмы, но и света не предвидится тоже. При вроде бы точном переносе первичных для жанра деталей французский нуар неосознанно предрекал Новую Волну, творя из Антигероев культ Героя.

Луи Маль, который у баррикад детей Красного Мая никогда не стоял, хотя и определенное барское сочувствие им выказывал(в этом смысле Маль не тождественен Бертолуччи, коего его врожденный аристократизм привел на путь кинореволюционера; тогда как буржуазность из Маля так до конца вытравлена не была), в сущности не был апологетом зарождавшейся Новой Волны, хотя по иронии судьбы именно её он и предрёк в своём дебютном фильме 'Лифт на эшафот', основанном на романе писателя Ноэля Калефа. И дело тут не столько в той кинотекстуальной материи, что соткал Маль в 'Лифте на эшафот' - рыхлой, шероховатой, экспериментальной и даже в чем-то гиперреалистической - сколь в самой истории, рассказанной режиссером. Пересечение по прямой жизней двух пар: Симоны и Жюльена, Луи и Вероники. Что их объединяет, кроме явной тяги к (само)разрушению? Невысказанное стремление изменить течение своего устоявшегося, застоявшегося, окислившегося и скисшего бытия, но без особых на то усилий. Все и сразу, если за душой нет ни гроша, а самой души и нет. Из таких вот бесстыже смелых и анархиствующих Луи и Вероник взращиваются в дальнейшем Симоны и Жюльены; мелкие проступки, незначительные правонарушения обретают типологию закономерности, перерождая и вырождая индивидуума. Маль даже очерчивает конфликт поколенческий, ведь в Симоне-Жюльене зритель видит омертвевшие, но все же идеалы старого режима, идеалы родителей, тогда как у Луи с Вероникой нет ничего, кроме истовых желаний риска. Происходит столкновение меньшего и большего имморализма, непреднамеренного фатализма и неизбежного мортализма, когда как не беги от смерти, она все равно настигнет.

Примечательно ещё и то, что образы Луи и Вероники с лёгкостью зарифмовываются с жизнью Мишеля Пуаккара и Патриции из годаровского 'На последнем дыхании', даже угон автомобиля присутствует. Впрочем, постмодернистские заимствования Годара очевидны, однако у Маля завершение истории Луи и Вероники происходит намного быстрее и драматичнее, ибо режиссеру оказывается важнее выкристаллизовывающаяся мораль, заключающаяся в неизбежности наказания. Импульсивность, бунт, эмоциональность, отрицание и отторжение всего что является общественно значимым для Луи оборачивается вихрем насилия, но в отличии от Пуаккара, от жизни уставшего, Луи карается дарованной ему жизнью. Раскаяние в его случае достигается только лишь самобичеванием, ему придётся платить втридорога, заново переживая все им содеянное. Бунт прекрасен на первых порах, революция не всегда подразумевает эволюцию.

Хрусталь парижских улиц зеркалит адом, ночь ветрена и холодна, как продажная девка, а экзистенциальное томление Симоны оборачивается муками... Но не совести, а страсти. Страсти к пороку. Французский нуар дышал всегда Достоевским, как и Маль, в своей кинематографической палитре смешавший краски Карне, Ренуара. Дихотомию преступления-наказания от Ноэля Калефа Луи Маль в 'Лифте на эшафот' противопоставляет иной, чувственной, Мужскому-Женскому, которая в пределах фильма существует на наиболее явном уровне как конфликт между женщинами, которые жаждут от своих мужчин всего мира у их ног, и мужчинами, которые, растворяясь в объектах собственных страсти и порока, обрекают себя на ничтожное существование. Впрочем, и роковые женщины наказываются сполна.

Мужское-Женское в синефильском понимании отыгрывается тем, что каждый неофит Новой Волны привносил во всеобщее кинопространство слишком своё, личное, увековечивая в том числе и своих муз. Годар снимал Анну Карину, Рене - Дельфин Сейриг, а ещё были Денёв, Ардан, Бардо. И Жанна Моро, создавшая в 'Лифте на эшафот' отчужденный, но лишенный всякой загадочности, инфернальный, но не демонический портрет современницы. Маль снимает её глазами оператора Анри Дека не как возлюбленную, отрицая даже намеки на чувственность; в авторском взгляде сквозит непритаенный страх перед её недремлющей силой, перед её неправильной, но покоряющей красотой. Сама актриса, как и её героиня, для Маля становится зеркалом, в котором он видит в том числе себя. И эта высшая форма вуайеризма - наблюдать за собой, но через призму любимой женщины, снимая кино о своих персональных переживаниях, прикрывая это формой нуара. Поэзией тотального душевного мрака, прочитанной под саксофонный плач джазовых переливов Майлза Дэвиса. В этот раз парижская ночь никого не простит.