Мать назвала меня Анат, в честь богини… впрочем, какая теперь разница? Здесь я Сирия из Сирии, на большее у римлян не хватает воображения. «Здесь» — это на руднике, где два с половиной раба добывают нечто под надзором когорты солдат в шаловливо развевающихся на ветру алых птерюгесах. А я, неприкаянная и бездельная, скитаюсь с чашей воды в узких ладонях, ожидая, когда он поднимет свои прекрасные, вынимающие из меня эйдос черные глаза и спекшимися губами прошепчет: «пить». О, мука! О, наслаждение!

Мой Максимус! Твое имя так давно поет в моей крови, опаляет нежные тайны моего тела… Знал бы ты, сколько ночей я провела в кошмарах, тщетно пытаясь найти тебя на своем одиноком ложе. Сколько дней я следовала за тобой тенью, скользила по залам дома Аврелия, отдирая от себя алчные руки твоих центурионов. Священное девичье неведение, почти не потревоженное жезлообразными контурами деталей мебели, в первую же римскую ночь осыпалось, как осколки амфоры. Глаза, прежде всегда стыдливо опущенные долу, сами того не желая, узрели на полу сплетшиеся тела — ресницы взметнулись испуганными птицами, и взор поднялся до уровня… Ох, Астарта!

Позже я училась у них, мой Максимус. Скрепив сердце, стиснув бедра, я училась у них, чтобы, когда ты снизойдешь до меня, прийти на ложе не как те берберки, которыми твоя Домитилла подкупала пресыщенного Коммода. Безмозглые создания, умеющие только мяукать и жадно тянуться губами. О, нет, господин мой, я буду мяукать, если ты пожелаешь, а уста мои… но я приду как женщина, не как скотина. Я училась у легионеров и сенаторов, у рабынь и патрицианок, даже у ненавистной шлюхи Домитиллы с ее кровью кесарей и порочной мордочкой оргазмирующего котенка.

Но я не зря говорила, что у вас, римлян, нет воображения. Испить из чаши наслаждений. Усладить пилум безгласной песней. Не снимая туники, сыграть с возлюбленной в молотобойца, бестрепетно наполняя ее глубины и раз за разом доставая ей с неба звезду в самых неудобных позах. После — позвать товарища, скрепить боевую дружбу тройным объятием и щедро посеять семя без надежды на урожай. Воистину если ты видел одну римскую оргию, то ты видел их все: разве что лица меняются, но кто смотрит на лица? Разочарованная и холодная бродила я ночами среди всего этого звездопада, а по возвращении оттирала свои сандалии от излияний любви…

Краткими интерлюдиями между чужими оргиями разворачивались передо мной трагические события твоей судьбы, мой Максимус. Те краткие мгновения, когда ты во главе четырех легионеров сеял страх и ужас в рядах мятежников, опасливо орудуя гуманно затупленным гладием. Тот разговор с Аврелием, когда твой империй гордо поднялся, на глазах увеличиваясь в размерах. Предательство, изгнание, и вот ты — на коленях, в пыли, шлющий вопли небесам, тщетно пытаясь изобразить скорбь по убитой жене (о горе мне, все время был женат, коварный!). Итог, но не точка: постылый рудник, и чаша, и губы, молящее шепчущие: «пить!», и благодарно: «Сирия!»…

Астарта, он никогда не придет ко мне! Не так, как я мечтала, как мне грезилось. Но я спасу его, и будет то жертва и месть. Один из стражей рудника сбывает рабов в школу гладиаторов. У меня есть, чем заплатить ему — все три грани девичества еще со мной. И я отдамся, поочередно прощаясь с ними, вливая негу и вдохновение в бездушный римский ритуал. Будет чаша моя полна пьянящего меда. Исторгнет немая песнь моя беспомощные стоны и возгласы. Будет соединение подобно грому и горячей кузнечной работе… А ты, мой Максимус, в цепях и возбуждении, познаешь, наконец, боль одиночества. И на каждый благородный вопль: «Сирия, нет, не делай этого!», на каждый животный стон и скрежет зубов по железу придется долгое молчание, наполненное жаром и мукой.