Перед красотой, которую подозревают в союзе со смертью, всякий преклонится.
(Генрих Манн, брат Томаса Манна)
«Будем снимать прямо по книге, как написано у Манна; — никакого сценария» - вспоминает слова Висконти Дирк Богард, исполнитель роли Ашенбаха.
Как у Манна не получилось. В самом рассказе Манна была такая фраза, пришедшая в голову Ашенбаха, наблюдавшего за резвящимся на берегу Тадзио «…работать в присутствии Тадзио, взять за образец облик мальчика, принудить свой стиль следовать за линиями этого тела, и вознести его красоту в мир духа». Не только красоту Тадзио, но и всю красоту произведения Манна попытался передать в своём фильме Висконти. У него Ашенбах не писатель, а композитор, а облечь красоту в музыку ещё интересней и возможно, сложнее. С первых кадров мелодия Густава Малера (именно с него Манн списал образ Ашенбаха) предсказывает зрителю общее настроение картины, с первых нот эта музыка отображает красоту Тадзио, ту красоту, к которой стремился Ашенбах в представлении самого Висконти и нас, зрителей. Эта красота меланхолична, романтична, она — вдохновение, пробудившееся в стареющем профессоре после бесконечной мёртвой музыки, которую он создавал. Фильм получился скорее об истории потери и обретении вдохновения. Любовь в фильме — чувство более реальное. Говорящих взглядов, тихого шепота, загадочных улыбок музы, в нём больше, чем в новелле Манна, что, всё же, создаёт ощущение приземлённости. Новелла о другом — о вечном стремлении к красоте и недостижимости совершенства. Книжный Тадзио неуловим и бесконечно далёк и после единственной надежды-улыбки он становится ещё более нереальным.
Композитор в фильме, а не писатель как в книге - удача. Нежная меланхоличная мелодия своим настроением мгновенно опровергает субъективность этого настроения, почему-то музыка за кадром воспринимается как музыка авторства самого главного героя Ашенха, а не просто как саундтрек, подобранный автором. А если наш герой чувствует именно так, а не иначе, что с этим поделаешь? Первоисточник Манна более суров, менее нежен, лиричен, но прямолинеен, словно взгляд со стороны. У Висконти эта история получилась более интимной и романтичной, более чувственной, её красота иного типа, она порабощает, гипнотизирует, но всё же иными чертами.
Это очень медитативный, очень философский фильм. Его бесполезно понимать вне тех идей, которые родились в западноевропейской культуре 19-20 вв.: 'смерть автора', 'по ту сторону добра и зла', 'жизнь как сон' и др. Фактически фильм - это иллюстрация жизни сознания одного художника, мир его феноменальных восприятий, где реальность граничит с вымыслом и имеет нисколько не меньшее значение. Практически на протяжении всего фильма идут вставки представлений Ашенбаха, тех иллюзий, которые рождаются в результате преломления мира реального.
Теперь - касаемо Таджио. На мой взгляд, и этого персонажа, и всю фабулу (каковая, кстати, практически сведена на нет), нужно понимать исходя из этих феноменологических, философских установок. Да, в фильме показана андрогинность, влюблённость художника в женоподобного юношу, его гибель в конце. Однако, как мне кажется здесь не всё так просто, и, позволю себе частное мнение, можно понять всё совсем по-другому. Вообще идея адрогинности стара как мир, начало её теоретического осмысления положили древние греки, взять хотя бы классический диалог Платона 'Пир'. Там идёт речь о неразделённости пола, о странных существах, которые были до всего (затем эту же идею развил В. В. Розанов в 'Людях лунного света'). Тоска героя фильма - это тоска именно по этому идеальному состоянию, целиком иллюзорному. Здесь ещё есть как мне кажется один тонкий психологический момент (и в этом я не соглашусь с традиционной интепретацией фильма): герой влюбляется вовсе не в юношу женоподобного, а именно в девушку, которая неуловимо напоминает юношу. Это кстати и непонятно: ровно до середины фильма пол героя не определён, первоначально камера на пляже выхватывает специально героя без грудей, и лишь затем в сцене общения с матерью вясяняется, что это все-таки юноша (здесь кстати имеют своего рода коллизии перевода: в английском как известно нет четкого разделения по родам, а в русском варианте он про себя говорит именно в женском роде - 'я сделала, я плавала', а мать к нему обращается в роде мужском. Таджио, кстати, присущ транссексуализм, а не гомосексуализм (для непосвящённых поясню: транссексуалы осознают себя женщиной, тогда как гомосексуалы всего лишь испытывают половое влечение к лицам своего пола, это не одно и то же. Первые часто стремятся сменить пол, всегда женоподобны, вторые нет), и играть, и общаться с другом он старается как женщина. Это своего рода трагедия человека, и она выясняется в финальных сценах: Таджио и парень начинают кидаться песком, и в конце концов Таджио вдруг начинает отвечать уже жестко, чисто по-мужски, в результате завязывается борьба, плавно перетекающая, однако, в соитие. В этом - весь трагизм юноши, вынужденного сочетать в себе два пола.
И возвращаясь к Ашенбаху: его мироощущение как мироощущение смерти, смертельного одиночества перекликается с одной стороны, с артефактами смерти реальной (кстати, в фильме не показано никакой реальной болезни или её течения), а с другой - с фигурой Таджио как смерти метафизической и вместе с тем пленительной, тождественной истине, сверх которой ничего нет. Кстати, движение Таджио по воде в финальных кадрах - это аналогия с хождением по воде Христа, в отношении которого тоже находили артефакты андрогинности. Влюблённость же в девочку-мальчика выглядит отнюдь не отталкивающе, как не отталкивают, например, женщины с элементами твердости, принципиальности, или мужчины, не стыдящиеся проявлений мягкости, нежности, пафос фильма, да и устремление героя на самом деле довольно гуманистичны.
В целом можно сказать что фильм - безусловно яркий шедевр мирового кино, не оставляющий равнодушным, заставляющий задуматься обо многих жизненных вопросах.
Неспешный, ровный фильм, но очень нелегкий в эмоциональном плане. Сама Венеция, несмотря на то, что неизменно полна туристов, что тогда, что сейчас, в фильме чрезвычайно холодна, сыра, неприветлива, как бы пронизана болезнью. Вот даже пришел на ум заголовок из Бродского «Набережная неисцелимых», нет, конечно, то произведение совсем-совсем о другом, и смысл там другой, лишь мрачноватое символическое название как-то крепко ассоциируется именно с главным героем. А кстати, набережная та так называется, потому что там находился госпиталь для неизлечимых больных, то ли чумой, то ли сифилисом.
Медленно неспешно нарастает ощущение угрозы с самого начала фильма, за циничными действиями городских властей, где лишь используя связи или свой авторитет, возможно докопаться до истины. Тайно распространяется опасная болезнь, поражая, в начале по одиночке, разных людей по разным концам города. Начинает пронизывать тяжелый влажный застоявшийся воздух.
Одинокий композитор, приехавший туда, вдруг неожиданно обретает прилив интереса к жизни, виной тому является польский подросток по имени Тадзио, отдыхающий вместе со своей семьей. Вообще, гомосексуальность здесь показана исключительно на платоническом уровне, через скрытую влюбленность композитора, через его восхищение этим мальчиком. Через взгляды, без единого прикосновения. Это его чувство немного напоминает «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда, где художник, просто восхищаясь внешностью и непорочной красотой юноши, создал свое демоническое произведение искусства.
Само место для смерти было выбрано идеально, что Томасом Манном, что Лукино Висконти. Смерть в Париже, Мадриде, Лондоне или где-то еще не была бы такой. Какой, я сама не могу точно сказать. Наверное, какой-то «окончательной», которой предшествовал неожиданный прилив чувств. Сцена смерти была драматичной, она олицетворяла его уход не только в физическом смысле. Врезаются в память потоки темной краски, струящейся по покрытому мертвенно белой пудрой лицу композитора, чем ближе он к своему уходу, тем больше их и тем сильнее они текут, точно кровь, только на них тяжело смотреть из-за черного цвета.
А еще, какое-то странное меня посещало любопытство. Вот итальянский певец Робертино Лоретти, который был известен, когда был маленьким, трогательно пел, и все его сравнивали с ангелом, вырос, стал толстым, обрюзгшим, и потерял былой голос, стал просто неузнаваемым. Почему-то все время была у меня мысль, что с исполнителем роли маленького ангелка с пепельными локонами, нечто такое же непременно произойти должно было. Не поленилась, посмотрела в Интернете, актер Бьорн Андерсен, конечно уже далеко не молод, и вообще не в моем вкусе, но все же не случилось с ним никаких таких страшных изменений, он, только взрослый. Сама не знаю, что это за чувство такое странное было.
Фильм олицетворяет собой тоску (ни в коем случае не имею в виду, что это тоскливый фильм, хоть он и долго идет), тоску по чему-то невозможному, уходящему навсегда. Фон, в виде города, которым многие привыкли восхищаться заочно за его красоту, здесь имеет свой опустошающий вид, свою гнетущую мрачность, он очень усиливает ощущение печали
Что отличает отвратительное от прекрасного? Гармония с одной стороны и хаос другой?
Нет. наше отношение к ним. Это мы наделяем реальность оттенками. Мы видим разное в одинаковом. Поэтому так по разному понимаем эту картину. О том же, но по другому рассказал нам Пазолини в Теореме. Или даже в Декамероне.
А что объединяет доброе и злое? Мы. Да в нас есть и то и другое. Но фильмы подобные этому фильму Висконти дают нам смелость думать, что мы лучше, чем есть.
Сказать честно - смотрел этот фильм практически принудительно. Сначала был минимальный интерес, затем меня начало тошнить от затянутости фильма, от абсолютно непонятного сюжета, а особенно - от гомосексуальных идей, скажем так. Как фильм, в котором описаны гомосексуальные, да ещё и с жутким запахом педофилизма отношения может тянуть на признание и уважение со стороны вменяемых зрителей?
Что хотел до нас донести автор сего ужаса? Главный герой - Лукино Висконти - непонятно откуда взявшийся мужчина, который приехал непонятно куда ради того, чтоб побегать за молодым мальчиком? Мда, бедный Тадзио, хотя, судя по всему ему нравилось такое внимание от мужчин. Отвращение...
Концовка фильма - полный бред.
В целом фильм показался бесполезным и не несущим никакого смыслового посыла.
Такой фильм, как «Смерть в Венеции», понравится далеко не всем. Он затянутый, да и гомосексуальный подтекст понравится не каждому. Честно говоря, даже неоправданную двухчасовую длительность кино мне было перенести легче, чем перемигивания Ашенбаха и объекта его внимания. Ладно, композитор - он постепенно затухает, ему нужен определенный стимул к существованию. Но парнишке то что неймется? Старался бы не обращать внимание и не распалял бы бедного героя Дирка Богарда.
Но есть в фильме детали, за которые Висконти хочется поаплодировать.
Это и пренеприятнейшие уличные певцы, которые символизируют морально прогнивших венецианцев, не желающих из-за перспективы потери туристов признавать наличие холеры.
Это и завуалированный показ скуки, царящей в семье мальчика Тадзио. Где бы он со своей семьей – матерью и тремя сестрами - не находился – на обеде, на концерте, на прогулке, всегда он грустен и задумчив. Ему не о чем поговорить со своими родными! Только на пляже он оживает. Может быть, поэтому он втянулся в эту странную игру с Ашенбахом?
Томас Манн. Лукино Висконти. Дирк Богард. Великий писатель, Великий режиссер и Великий актер. Даже не знаю, сколько раз перечитывал 'Будденброки' и 'Смерть в Венеции' ( самые мои любимые у автора ). Сколько раз смотрел фильм, как вообще нужно и как вообще возможно при минимуме диалогов глазами и жестами, походкой выразить чувства, переживания, эмоции. В этом весь Дирк Богард. И как нужно создать фильм, что в любой момент включи - и он завораживает. Это Висконти. Это не фильм - это музыка, которую я по давней привычке могу слушать сутками. И фильм могу 7-8 раз за сутки посмотреть, перекручивая отдельные эпизоды и наслаждаясь актерской игрой.
По книге писатель, а в фильме композитор приезжает в один из прекрасных уголков Италии - Венецию, а точнее в городок Лидо около Венеции. Он духовно устал и ищет то самое вдохновение даже не столько для творчества, сколько для полноценной жизни. Висконти намеренно изменил профессию героя, чтобы ярче раскрыть персонаж Богарда. И вот в на этом курорте тщательно скрывают приближающуюся эпидемию холеры. И вдруг среди снобов-аристократов этого курорта композитор замечает одну семью, вернее очень красивого и очень молодого члена этой семьи Тадзио (Бьорн Андресен). Юноша никуда не отходит от своей семьи, от родителей, развлекается на курорте, а Густав фон Ашенбах (Дирк Богард) чувствует, что уже не находит себе места, в его мыслях только этот юноша.
Сам того не замечая, даже не показывая внешне свою смущенность, свои эмоции аристократическому люду, невольно следует повсюду за их семьей. Даже встреча глазами с этим парнем его радует, да и просто, что он может наблюдать, как тот резвится на пляже. Здесь нужно непременно сказать, что игра Дирка Богарда... нет такого слова в русском языке, потрясающая и великолепная - это значит ничего не сказать. Когда я (зритель) вижу и читаю его мысли, знаю как, чему и почему он радуется, почему он сегодня немного причудливо-странно ходит, откуда взялись эти жесты и настроение - это на уровне подсознания. Как он огорчается, когда приходит на привычное место к завтраку и не находит глаз юноши - это не больно, это не депрессия и подавленность, это просто весь мир рушится и приобретает искаженные черты, уходит смысл жизни, да и сама жизнь без глаз молодого Тадзио уже бессмысленна.
Но это только внешняя сторона, то, что мы видим по сюжету. Главная мысль в том состоит, что без красоты нет вдохновения, что ускользающая красота забирает с собой все то, что мы смогли бы сделать в жизни хорошего. Да что там, мир развалится, если в нем не будет места красоте. Это фильм-рассуждение о всем прекрасном: юности, любви, таланте увидеть то, что не увидит никто другой. О том, что вместе с возрастом приходят комплексы, а с ними мы умираем и в прямом, и в переносном смысле.
Чего только стоит одна сцена, когда Густав и Тадзио остаются вдвоем на короткое время в лифте. Красота ослепляет, когда она очень близка и недоступна. Смерть неизбежна, а красота и любовь - вечны. Очень правильным мне всегда виделся подход Лукино Висконти, что он не сделал точную кальку книги Томаса Манна, и человек черпал вдохновение от реальных чувств к реальному человеку.
Тем временем холера добирается и до этого городка, но уже неважно, умирать не так страшно, когда ты видишь красоту и даже можешь немного до нее дотронуться. Ты нашел, что искал там, где и не подозревал. У тебя хорошее настроение и к тебе возвращается желание жить и творить. А это самое главное.
Гениальнейший фильм, уже давно ставший классикой. Награды и кинопремии перечислять не буду: и Канны, и Британская, и Американская киноакадемии щедро одарили всех, кто работал над этим фильмом. Это как раз тот случай, когда Великое оценил весь мир, а у нас есть возможность прикоснуться к Великому и насладиться ним.
Просматривая данную ленту, от начала до самого конца, и даже после, и до сих пор, и скорее всего навсегда, я не смогу избавится от какого-то тяжёлого тоталитарного прессинга. Даже во рту упорно держится какой-то кадильный металлический привкус. Весь фильм находится в рамках, в готической нише, в стрельчатой арке, порой переходящей в романский портал: смесь протестантской (Т. Манн) и католической (Л. Висконти) иконографии. Главная идея, словно межконтинентальная ядерная ракета, выпущенная европейской мыслью – распадается при падении на зрительскую (мою) голову на дюжину «идеяголовок» поменьше, которые при этом претендуют на равную силу воздействия. Меня накрыли традиционной проблемой Запада, которая особо остро, можно сказать – инфарктно заболела в начале XX века.
Венеция оказалась на самом деле не курортом, а ссылкой (а мы знаем, что места ссылок для интеллигентов очень часто похожи на рай), и не только физической, но и духовной. Она стала местом самозаточения западного мировидения в тюрьме собственного догматизма. Чисто европейская проблема субстанциональности красоты, доставшаяся северу по наследству от древних греков замёрзла в Германии и приехала отогреваться в Италии (поближе к средиземноморскому истоку). Совершила болезненную прогулку от экспрессионистического эстетизма Ф. Ницше и чувственной сентиментальности Г. Малера обратно к суровым приговорам Платона и строгим, мраморным канонам Поликлета. От личностных душевных «импрешио» к надиндивидуальной духовной программе. В результате родилось что-то среднее, мучительное, разлагающееся и раздирающее Ашенбаха (главного героя) на две части.
Этого разрыва не выдержало его сердце, и как сын своего века, где правит концепция художника, черпающего вдохновение в своём бессознательном, а подлинность, соответственно, измеряется степенью аффектированности, Ашенбах, не без борьбы, сдаётся на милость своим потаённым чувствам и желаниям. Однако эта сдача без выгод, личный версальский мир, алчущий сатисфакции, но не получивший её. Тадзио в этом расколотом ашенбахском мире остаётся недостижимым идеалом красоты, красотой самой по себе и мальчик с девичьим лицом, его половая неопределённость символизирует бесполость, надэротичность и идеальность красоты. В контурах облика Тадзио есть что-то от Давида Донателло и Афродиты Боттичелли – ренессансная смесь, натурализм и идеализм в комплексе – к чему и тяготел Ашенбах в спорах со своим другом – экспрессивным человеком авангарда, который с пёсьим остервенением устремляется вперёд и готов отдать размеренного друга своре таких же собак. Но теперь, субстанция красоты становится для Ашенбаха телом Тадзио и смысл стремления к идеалу начинает кровоточить раной обречённого влечения. Уже в древней Греции ходили байки о том, как люди влюблялись в статуи. Однако проблема профессора в том, что он возжелал саму идею, музу, то, что должно вызывать сублимацию, творчество, как попытку перевода идеи (формы) на язык материи стало объектом либидозного влечения. В результате ступор, паралич, энергетический тупик, конец, смерть.
С другой стороны, аристократичный Лукио вслед за тяжеловесным Манном молчаливо сомневаясь, продолжает христианскую традицию, в соответствии с которой, всё, что от личного есть безобразие, есть зло, есть вмешательство Дьявола. Желания и пристрастия отрывают от небес и обрезают крылья, и человек падает на землю и начинает трепетать от ветра (сирроко) как лист. В этой традиции Тадзио – явное искушение, посланное демиургу Ашенбаху Творцом. Сам Люцифер со светлыми волосами встаёт на духовном пути профессора, на метафизическом пути европейской культуры. Он приносит с собой чуму, которая победно шествует по Азии и Европе, что является предвестием Апокалипсиса. Ашенбах с тревогой спрашивает у всех о происходящем и заранее знает ответ, поэтому он с безразличием и невниманием выслушивает факты и предположения, о которых подробно рассказывает какой-то мелкий клерк. Он спрашивает – почему так воняет по всему городу и ему не отвечают, потому как воняет от него, от его трупа, он уже мёртв и сам знает об этом, но боится признать.
И вот всё это как-то сдавливает голову, заключает в конкретную традицию, которая имеет развитие только в вариациях, похожих на те, которые писались композиторами в качестве тестов для поступающих в музыкальную школу. Если обратится к новелле, то также попадёшь в мир знакомых, указующих и всё разжёвывающих символов, взятых по старинке из античной мифологии: Гермес-проводник (позже он примет облик Тадзио), предстающий перед Ашенбахом в самом начале повествования и увлекающий его в гибельное путешествие. Жезл Урей, которым греческий бог извлекает души умерших. Гондола, на которой Ашенбах плывёт в Венецию, ассоциируется с лодкой Харона, перевозчика мёртвых. Плата за проезд, выданная одной монетой, – намёк на греческий обол, вручаемый Харону за перевоз душ умерших. В общем – классицизм, с его сюжетами, образами, иносказаниями и проблемами.
Единственное, и в то же самое время главное, что вводит в классицистскую гармонию червоточинку – это «презренная», «немыслимая», «неправильная» «любовь» к Тадзио. Чего тут душой кривить, «Смерть в Венеции» – это робкий гомосексуальный, в греческом понимании этого слова (феномена)! вариант «Лолиты». Если принять этот тезис, то можно освободиться от пут старой западной традиции и пойти на поводу у новой, не менее жмущей, но более свежей и актуальной.
В целом же фильм непростой, глубокий, утомительный, художественный, красивый, рассчитанный на знакомого с европейской культурой зрителя. И самое важное – лукавый, пытающийся пробудить в мужском зрителе любовь к юношеской (мужской) красоте, которая (любовь) искоренялась христианством на протяжении почти двух тысячелетий и до сих пор подвергнута анафеме. И по мере усиливающегося влечения Ашенбаха к Тадзио перед нами открываются вопросы критериев подлинного искусства, пересмотра эстетической теории и расширения понимания красоты. Красоты как бисексуальной идеи…
Удивительно красивое, мягкое, нежное и грустное кино. Любить того, кто недоступен любовью, которую никто не поймёт и не примет - такой жребий выпал композитору Ашенбаху на пляжах Венеции. Невольно возникают ассоциации с самим Лукино Висконти, в это же время встретившим Бергера. В этом фильме - вся тоска Висконти по несущемуся вперёд времени, по красоте и неизбежности конца, по самому слову 'любовь', полному безнадёжности и боли. Этот фильм для меня никогда не был заумным элитарным кино, я вижу в нём лишь искреннюю историю любви, которая пришла слишком поздно. И остаётся несчастному композитору лишь издали смотреть на предмет своих чаяний, красить волосы, малевать лицо, чтобы в последние предсмертные минуты понять всю бесполезность своих усилий 'догнать красоту'. Совершенный в своей красоте мальчик недостижим, как всякий идеал.
Блестящая музыка, минимум слов, гениальный актёр Дирк Богард и стареющий режиссёр, простонавший на весь мир о своей боли.
Для художника нравственная жизнь человека — лишь одна из тем его творчества. Этика же искусства — в совершенном применении несовершенных средств.
Оскар Уайльд
Это один из самых красивых фильмов, что мне посчастливилось лицезреть и уж точно самый мой любимый фильм великого итальянского гения Лукино Висконти. Итальянское кино всегда притягивало меня необъяснимой аурой, поэзией, утонченностью, которая отличает его от кинематографа других стран. Здесь нет четких границ для творчества, полету мысли нет предела.
'Искусство заключается в том, чтобы найти необыкновенное в обыкновенном и обыкновенное в необыкновенном'. Вот слова Федора Михайловича Достоевского, которые как мне кажется как нельзя лучше определяют творчество итальянских режиссеров, всегда следовавших этой простой истине.
Сколько казалось бы обычного показал в фильме Лукино Висконти, в нем сплелись многочисленные вопросы духовного кризиса, красоты и уродства, падения нравов, неизбежности смерти. И все это режиссер показал через призму своих собственных переживаний и чувств.
На мой взгляд, название очень символично. О какой именно смерти мы говорим? Не только о физической, но и духовной: смерти нравственности, искусства, эстетики. Фильм является своеобразным откровением маэстро. От лица своего альтер эго, композитора Густава фон Ашенбаха он размышляет над этими вопросами.
Главный герой, переживающий кризис творчества, приезжает на курорт в Венеции в поисках вдохновения и источника душевных сил, но он и не подозревает, что эта поездка ему сулит. Он встречает молодого юношу, красота которого будоражит сознание. Нахлынувшие внезапно чувства повергают творца в шок, происходящее с ним выше его понимания и контроля. Он старается противостоять им, но вот удастся ли ему это? Красота находится под властью разума или чувств? Задается вопросом композитор. Что ж, думаю человечеству так и не удалось разрешить этой загадки.
Духовные метания и самобичевания человека, одержимого губительными страстями блестяще показаны Висконти.
Смерть в Венеции представляет собой реквием. Каждая сцена сопровождается драматически-скорбной музыкой Густава Малера. Фильм - один из лучших образцов декаданса на мой взгляд. Ну, и, конечно же, грех не отметить выбивающую из колеи душещипательную игру исключительного английского актера Дирка Богарта. Я до сих пор зачарована.
Таких шедевров больше не снимают и больше не снимут никогда.
