Своим строем ленты Жан-Люка Годара тоже выражают те или иные эстетические концепции: скажем, в «Карабинерах» это принципы «эпического театра» Бертольда Брехта, созданного как инструмент социального просвещения. Приемы здесь направлены на то, чтобы пробуждать разум зрителя, а не возбуждать его базовые эмоции, которыми могут запросто манипулировать в своих целях и силы отъявленной реакции.
Эстетика гиперреализма, как бы омертвляющая все изображаемое, в фильме Лозницы с предельной наглядностью резонирует с внутренним настроем изображенного им социума. До конца эту вполне ненормативную ленту досмотреть трудно, но в ней есть та нерушимая спайка формы и содержания, на которой столь настырно настаивала нормативная эстетика.
Десять лет «Одинокий голос человека» был фильмом-невидимкой, фильмом-призраком, фильмом-легендой, фильмом-молвой — он словно существовал на правах устного предания, как бы сам назначив себе судьбу, загодя определенную своим эстетическим естеством.
От «Замри — умри — воскресни!» отмахиваются как от «чернухи», поговаривают о вторичности этого фильма по отношению к кинематографу Алексея Германа. Однако именно Каневский переживает в Канне триумф, в то время как Герман годы спустя встретит полное непонимание.
Показанный в мае 1986 г., фильм Лопушанского точно совпадает не только с установками официальной идеологии, но и с умонастроениями интеллигенции начала перестройки, со свойственными именно этому периоду катастрофическими ожиданиями
В этом «полнометражном» едином плане и деталь холста, и огромная костюмированная массовка объединены непрерывным движением камеры и как бы перетекают друг в друга, словно вязкая материя на сновидческом холсте сюрреалиста.
В искусстве, основанном на общечеловеческой религиозной мифологии, страдал, мыкался, побеждал дух, плененный материей. У Юфита — впервые, кажется, в отечественном кино — получила голос сама дотоле безъязыкая, томящаяся материя.
