Фильм, при всей его эллиптичности и несовершенствах, кои каждый может сам подобрать себе по вкусу, — получился не только и даже не столько о бизнес-конфликте, сколько о чем-то совершенно другом, ощущаемом поверх всех этих фабульных подробностей. Как, в общем, и положено искусству.
Вообще Лаше можно назвать продолжателем дела Тарковского — не только в смысле кино как медиума духовного напряжения, но и в том более тонком аспекте, что это напряжение, этот «трансцендентальный авангардизм» у него, как правило, тоже заранее включён в обрамляющую производственную структуру, «заложен в смету».
Пожалуй, это первый фильм Сергея Дворцевого, в котором его уникальное авторское видение находит полноценный образ, соответствующий и сути его режиссуры, и невыразимости пребывания человека на этой земле.
Ответственный, почти академический подход комедиографа приводит к любопытному как бы археологическому эффекту: факты и юмор в «Смерти Сталина» взбалтываются, но не смешиваются, сохраняя историю в рамках почти канонического нарратива.
Убедительный и сильный, как звонкая почещина, этот фильм не оставляет ни загадок, ни сомнений, ни права на непонимание.
Это не злободневный, как выглядит поначалу, а антизлободневный фильм. Фильм, не просто высмеивающий псевдорелигиозную и мракобесную медиаповестку, но отрицающий любые формы общественной телеманипуляции, включая самые прогрессивные и гуманистичные.
Гейский характер драмы нисколько не противоречит ее универсальному посланию о человеческой природе и человеческом же одиночестве. В связи с чем фильм можно смело рекомендовать к просмотру всем ценителям современного авторского кинематографа независимо от их личных сексуальных пристрастий.
«Левиафан» — картина не только о конкретной индустрии и о царственном месте человека в животной иерархии, но также и о трансцендентности всякой смерти, в принципе превосходящей любой, даже сколь угодно многогранный опыт всякого живого существа.
Не претендуя на всестороннее раскрытие маликовского послания, попробуем убедиться в том, что на поверхности «Чуда» ясности и осмысленного следования определенным внутренним правилам гораздо больше, нежели безответственной импровизации или волюнтаризма зазнавшегося демиурга.
«Марта Марси Мей Марлен» — фильм камерный и не претендующий, при всех своих достоинствах, на место в пантеоне основных шедевров мирового кино. Тем не менее, картина это очень тонкая, красивая и страшная в том самом смысле, в каком Бергман собирался назвать «Персону» «Кинематографом».
Шекспировскую трагедию Рейф Файнс экранизировал с почтительностью благодарного потомка — без сколько-то принципиальных отклонений от оригинала. Аккуратное сокращение диалогов, перенос действия в наши дни — вот и вся практически отсебятина.
Обидно подтвердить, но все же фильм, что справедливо и единодушно констатировали критики, получился безжизненный, сухой, ригидный. Как упражнение в формализме он недостаточно красив, как провокация излишне осторожен, для режиссерского высказывания не вполне понятен, а для дебюта — чересчур профессионален и бесстрастен.
Даже самые разочарованные Древом зрители едва ли назовут его стопроцентным фиаско. Вольно и невольно взвалив на себя беспрецедентный груз всеобщих ожиданий, Малик ухитрился оправдать все из них, хотя не угодил при этом очень многим.
Лурд — убедительный образец того, насколько универсальным, изысканным и притом демократичным может быть современное актуальное кино.
Каким-то непонятным, практически невероятным чудом (может быть, именуемым «мастерством»?) Изумительному удается удержаться от пересечения той границы, за которой его избыточный сарказм окончательно становится ядом, отравляющим реку повествования, и сохранить более или менее приемлемый баланс между публицистикой и относительно серьезным погружением в собственный предмет — феномен власти и ее воплощения в конкретном образе Человека из Нижнего Мира, непроницаемого и опасного.
Задуматься этот гендерный фильм-катастрофа заставляет о многом. В частности, отечественному зрителю мужеского пола, посетившему картину, есть редкий повод поблагодарить судьбу за то, что родился в России — у нас еще предположительно не скоро ношение платьев и пользование косметикой, а также прочие нюансы дамского дресс-кода, превратятся в признак дурного вкуса, как благополучно превратились в Германии.
Неправы были моралисты, обвинившие фильм в подрыве нравственных устоев итальянской культуры, и правы защищавшие его марксистские критики, в частности, тот же Пазолини, назвавший Сладкую жизнь настоящим шедевром католицизма. Солнечное жизнелюбие La dolce vita несравнимо более убедительно, нежели все фабульные, вербальные, символические попытки обнажить духовную пустоту и беспринципность высшего света
Возвращаясь к эпохе кино, скажем — «977» следует приветствовать. У нас не так много качественных картин, чтобы ими разбрасываться.
Режиссеру удалось снять предельно жизненную и лишенную какой бы то ни было мистики картину о повседневности небытия.
