На Яндекс Книгах вышло оригинальное переиздание романа Достоевского с аудиоверсией, записанной Максимом Сухановым. Публикуем предисловие Юрия Сапрыкина, написанное специально для этого релиза.
Юрий Сапрыкин
Писатель, публицист
«Преступление и наказание» — книга, которая в особом представлении не нуждается. Каждому жителю РФ приходится прочитать ее (или сделать вид, что прочитал) еще в старших классах, и каждый приблизительно представляет, про что она: топор, старуха-процентщица, тварь я дрожащая и т. д. Сложный текст, пропущенный через фильтры школьной программы, неизбежно сводится к набору цитат в твиттер-формате и к элементарной морали: убивать даже во имя великой цели нехорошо. Все понятно, говорить не о чем.
Про «Преступление», однако, говорили много и продолжают говорить, и дело тут не только в сложности и глубине романа: та самая элементарная мораль, которая у Достоевского считывается вполне однозначно, для XX века оказалась совершенно неочевидной. Мировые войны и революции поставили смерть на поток и оправдали ее интересами нации, класса, всеобщего счастья. Литература играла с образом сильной личности, которой все сходит с рук, но и показывала, как совесть съедает человека, переступившего черту. Для большого кино вопросы, почему люди идут на преступление и как с этим дальше жить, до сих пор одни из важнейших. Об этом снято миллион всего, вплоть до сериала «Во все тяжкие» или недавнего «Джокера»; в «Матч-пойнте» Вуди Аллена герой Джонатана Риза Майерса даже читает в кадре «Преступление и наказание», чтоб было понятно, где первоисточник. У Достоевского окончательная этическая однозначность погружена в туман метаний и сомнений, и искусство уже полтора столетия продолжает этот спор.
След, который оставило «Преступление», действительно глубок, и бесконечная дискуссия о вине и ответственности — лишь малая его часть. Достоевский придумал роман, в котором сталкиваются не люди, а идеи. Достоевский создал образ Петербурга как города «мрачных, резких и странных влияний». Достоевский задал контуры «загадочной русской души», которая мучается «проклятыми вопросами» и мечется из крайности в крайность. В общем, как пишут в юбилейных поздравлениях, писатель «внес огромный вклад», и об этом написаны сотни томов, и всё в них правда. Но этот роман не получается до конца разъяснить, и все на свете историко-филологические толкования так же его не исчерпывают, как анекдот про «пять старушек рубль». Этот текст не дает успокоиться, он куда-то тащит читателя и чего-то от него требует.
Тащит прежде всего самим своим темпом и ритмом: Раскольников почти все время находится в горячке, в нервической экзальтации, и у самого романа такое же горячечное дыхание. Он куда-то летит, сбивается, шарахается из стороны в сторону, взрывается лихорадочными многостраничными монологами — здесь все подолгу разговаривают друг с другом, но как будто при этом бегут или их несет; тут все немного в истерике, и это передается на словесном уровне и заражает читателя.
Текст как вирус, он проникает в кровь, от него бросает в жар; если при чтении «Преступления» вас немного мутит — ничего необычного, так оно и работает.
Какие-то важные вещи тут проговариваются в бреду, голос совести материализуется в виде призраков (как в «Солярисе»), а самые решающие события происходят во сне (как в «Твин Пикс»). Таков кошмар Раскольникова, где забивают до смерти лошадь, или его же ночной кошмар в финале — увиденный в болезни сон про глобальную пандемию, которую вызывают «существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей». «Эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные». Можно вспомнить, как Порфирий Петрович говорит о Раскольникове, мол, у того «теоретически раздраженное сердце»; в этом свете сон из эпилога выглядит суммаризацией того, что происходит в романе: это текст о том, как идея заражает, инфицирует человека на физиологическом уровне. Эффект этой мысленной вакцинации должен почувствовать и читатель.
Раскольников одержим, и одержимым его делает мысль: штамм действует тем сильнее, чем чаще наш герой видит подтверждения своей идеи, или незначительные ее вариации, или триггеры, которые запускают ее вновь. На первых же страницах перед нами (и Раскольниковым) проходит просто-таки парад человеческих бед: спившиеся, опустившиеся, потерянные люди; девушка, которую напоили и выбросили на улицу; женщина, которая пытается утопиться; Соня Мармеладова и сестра самого Раскольникова, которые в разных формах продают себя, чтобы спасти ближнего. Все это абсолютно неприемлемо, так быть не может, должно быть какое-то решение. Достоевский тут безжалостно давит на жалость — комментаторы будут подозревать, будто у него к этим замученным девочкам что-то личное, или констатировать, мол, автору чудовищно изменяет вкус (так, Набоков называет его страдалиц «единой достоевской семьей заламывающих руки героинь»). Но можно понять, зачем он это делает. Автору нужно запустить (и передать читателю) то лихорадочное состояние, в котором вываривается раскольниковская мания: если есть страдание, должно быть избавление от страданий, этот узел надо в буквальном смысле разрубить.
Трясет еще и от того, что все вокруг непрерывно предлагают свои варианты выхода. Лужин говорит: «Возлюби прежде всех самого себя, ибо все на свете на личном интересе основано», — а если устроятся все частные дела, из них само собою возникнет и общее благо. Лебезятников предлагает завести коммуны и жить «в свободных отношениях». Свидригайлов допускает, что «единичное злодейство позволительно, если главная цель хороша», тем более человека ни в какой точке вселенной не ждет возмездие и воздаяние, а вечность — это просто деревенская баня, где по углам пауки сидят (это видение иронически отзовется в пелевинском «Generation П»: «Что такое вечность — это банька, вечность — это банька с пауками!»). Мармеладов надеется, что в финале явится вечный судия, и всех рассудит, и простит, и примет к себе пьяненьких да слабеньких (а из этого монолога вырастет целая поэма «Москва — Петушки»). Идея Раскольникова — в том, что существуют великие личности, которые творят историю, и все остальные, кто служит лишь ее материалом, — один из конкурирующих проектов; собственно, вся история с убийством нужна ему лишь для того, чтобы опустить ее на землю, придать ей больше веса: «Все говорят, а я делаю». Сначала идея вошла в кровь, теперь становится материальной и причиняет смерть.
Все эти конкурирующие проекты вьются вокруг одного и того же: мир несправедлив, его базовая скрепа — насилие. Люди в нем делятся на два сорта: у одних власть, деньги, закон, другие служат лишь материалом, подножным кормом, одни наделены волей и субъектностью, другие используются как объект (для извлечения прибыли, сексуального удовлетворения или просто выплескивания дурных эмоций). В сердце этого мира трещина, и она неустранима. Раскольников не пытается его изменить, он лишь хочет перепрыгнуть с нижнего этажа на верхний, доказать, что у него есть сила, позволяющая распоряжаться теми, кто остался внизу. Вообще-то у этой силы есть название, это не просто абстрактная решимость или воля: у тех, кто идет продавать себя в притон или прыгает с моста, воли в достатке, но нету денег; у тех, кто имеет право мучить или миловать, деньги есть. Закон мира сего к середине XIX века оказывается выражен в рублевом эквиваленте, и переход с этажа на этаж происходит не через талант или силу характера — нужно просто заполучить секретную «укладку», где хранится капитал.
Деньги обмениваются на власть, которая конвертируется в насилие, — вот и все дела, и история полусумасшедшего студента, философствующего топором, проявляет это в самой наглядной и неприглядной форме.
Проблема, по Достоевскому, в том, что любое горячечное теоретизирование и даже самое успешное его приложение к практике (представим, что у Раскольникова «получилось бы», он раздобыл бы денег, потратил их куда следует и не мучился совестью) все равно оставляют нас внутри этой сатанинской логики. Нужно не пытаться перелезть с этажа на этаж, а выпрыгнуть в другое измерение — туда, где действует любовь, а не власть. Но про этот уровень бытия невозможно построить теорию или изъяснить его в словах, оттого Достоевскому приходится обрывать роман на полуслове, обещая читателю, что для Раскольникова началась новая прекрасная жизнь, но это «совсем другая история» и сказать о ней особенно нечего. Роман оказывается чрезвычайно убедительным в демонстрации идейной тряски и мысленной мути, но не в силах объяснить, «как все должно быть на самом деле»; ведет нас через все круги «теоретического раздражения» к какому-то важному знанию, но оставляет на его пороге. Что-то подобное имел, наверное, в виду Витгенштейн, написавший однажды: «О чем невозможно говорить, о том следует молчать». Самые важные вещи остаются невысказанными, можно только прожить их в своем внутреннем опыте или хотя бы принять на веру.
И даже если вам кажется, что вы всё знаете об этом романе — про топор и старушек, про взвинченные монологи и проклятые вопросы, про то, что такое, по Достоевскому, хорошо и что такое плохо, — попробуйте увидеть этот текст как в первый раз, почувствовать его нерв, и страсть, и лихорадочный ритм. Может быть, через эту шоковую терапию что-то такое откроется, о чем сам Ф. М. Достоевский со всем его «выдающимся вкладом» не решался сказать в словах.
Мы подготовили этот материал в связи с сериалом «Преступление и наказание» Кинопоиска, выход которого был отложен. Вы можете бесплатно послушать аудиокнигу Достоевского, озвученную Максимом Сухановым.
Иллюстрация: Павел Мишкин
