Этот сентименталистский фильм — уже второй полный метр Ренаты Джало, студентки Алексея Учителя (первый был доком про композитора Леонида Десятникова). Здесь неистребимое наследие советского авторского кино встречается с фактурой позднего русского XVIII века, эпохой русского Просвещения и жестокости одновременно. Об амбициозности замысла и нежности режиссерского взгляда Джало рассказывает Василий Степанов.
Василий Степанов
Кинокритик, главный редактор журнала «Сеанс»
Россия, весьма условный закат XVIII века, «столетия разума». Где-то неурожай и мор, где-то вырос помидор размером с младенца. Но в основном радоваться нечему: болезни, засуха, недоимки — надоело, аж тошно. Деревня выживает, сберегаясь молитвой от сглаза и порчи, а знать — укрывая недочеты на местах от начальственного гнева.
Тарковскому еще только предстоит снять своего «Андрея Рублёва» (а новым поколениям нашего кино его посмотреть), но все помыслы русского человека уже (впрочем, как всегда) только о небе и космосе. О нем мечтает забравшийся на деревенскую крышу летун из беглых крепостных — со смехотворными крыльями, смастряченными из какого-то нелепого дреколья и соломы. Он всё хочет размахаться и шагнуть вперед, к чуду. О полетах препираются в тряском экипаже и местные господа: «Ты хотел бы, чтобы тебя выстрелили из пушки? — Чтобы в меня выстрелили из пушки? Пожалуй, хотел бы». В общем, всем хочется чего-то высокого. Ну, или хотя бы скомороха в гости (в небольшой, но яркой роли странствующего артиста — актер петербургского Малого драматического театра Олег Рязанцев) — для услады сердечной и отдохновения посреди трудодней. Но не воспарить ни духу, ни уму, ни телу, ибо крепко держит за ноги земля. Всем бы в небо, да сильна гравитация.
Низы здесь не могут, а верхи не хотят, как позднее афористично подытожит Ленин. Но не стоит искать в фильме социально-политическое высказывание, его амбиция явно масштабнее. Вообще, начавшись с длиннющего кадра — снятой с верхней точки панорамы заповедной деревеньки, в которой собирается немаленькая массовка, — «На этой земле» с ходу заявляет о себе как о картине крайне амбициозной. И таковой ее делают не исторический материал, как будто требующий особых бюджетов и исследовательской работы (мера условности задана довольно высокая; тот, кому будет угодно искать анахронизмы, всласть потешится), и не изыски черно-белой картинки (белые чулки так красивы, если в них шагать по перепаханному русскому полю). Хочется особенно отметить поразительное разнообразие визуальных решений великолепного оператора Екатерины Смолиной: угольная графика «На этой земле» в ее фильмографии стоит рядом с акварелью «Света» и смачной фантасмагорией «Продуктов 24».
Но широта замаха в данном случае обеспечена не визуальными решениями, а какой-то особой чувственностью драматургии, желанием позволить себе известную наивность взгляда. Огромное внимание уделено диалогам, явно испытавшим на себе влияние Александра Родионова, имя которого прозвучало со сцены в ряду благодарностей. Слова повторяются, двоятся, как обреченные героини-двойняшки (Виктория и Марина Снятковы), растворяются и сгущаются, теряя смысл и внезапно обретая что-то поверх смысла. Слова важны и в то же время легки, потому что, в отличие от человека, могут лететь без крыльев, свободно преодолевая границы времени и пространства, вынимая дух из предназначенного ему тела, социальной рамки, платья, буквально сдергивая с этой земли. Кажется, похожей свободой хотели бы обладать и персонажи фильма. Короче говоря, хотелось бы, чтобы в нас выстрелили из пушки. Или нами выстрелили из пушки. А потом, может быть, отобедать.
«На этой земле» обучает реакциям, чувствованию и каким-то особым касаниям. Он и с багажом классического кинематографа поэтому как-то по-своему, по-особому, запросто близок — и с вышеупомянутым Тарковским, и с Алексеем Германом, и бог знает с кем еще. Ведь это все багаж, с которым уже никак не распрощаться. Как крылья из палок за спиной. Таскать их за собой — подход очень сентименталистский по духу, и он крайне приличествует рассказу о финале восемнадцатого столетия, который так бесстрашно учился чувствовать.
Таким же взглядом была отмечена и прошлогодняя документальная работа Ренаты Джало о Леониде Десятникове, очень точно названная «Лёнечка». «На этой земле» — своего рода «новейший Стерн», если перефразировать название пьесы Александра Александровича Шаховского. Неспроста такого внимания в фильме удостаивается найденный в поле при мертвой дворянке платок, важнейший аксессуар сентиментальной эпохи. Шелк или шифон? Чем утирала бедная девушка свои горькие слезы? Это, конечно, важнейший вопрос, когда сталкиваешься с бездной.
