Шуфутинский промелькнул в сериале «Третье сентября», но прожил жизнь, достойную экранизации. Вот его история

Перевернув календарь и приготовившись к кострам рябин, Кинопоиск предлагает пристальнее изучить биографию автора и героя главного сентябрьского мема. Михаил Шуфутинский — величайшая поп-культурная глыба. Его карьера охватывает географию от магаданских шалманов до студии в Нью-Йорке, где записывалась Мадонна, а 76 лет его жизни связывают послевоенные московские дворики, оттепельные джаз-кафе, эмигрантский Брайтон и тысячи вечных такси, в которых всегда будут играть его песни. Мы пообщались с Михаилом Захаровичем и составили план для потенциального байопика артиста, который в кино и сериалах фигурировал лишь в эпизодах.

Миша на Гудзоне

В сериале «Третье сентября» Михаил Шуфутинский появляется в первые же минуты. Сперва мелькнет его имя, начертанное на борту прогулочного кораблика, проплывающего по Волге. Потом троица героев — друзей, которые загуляли на мальчишнике и изо всех сил пытаются успеть на свадьбу одного из них — встретит певца за рулем роскошного пикапа с красивым номером. Тот согласится подбросить их до города, а они его не узнают. Вместе с водителем трое горемык еще раз послушают «3 сентября» («Хорошая песня, душевная») и обсудят, что же там произошло между ее героями. «Да я-то откуда знаю? — скажет, усмехнувшись, Шуфутинский. — В жизни чего только не бывает». Затем трио попадет во временную петлю и застрянет в «дне прощания», пока не исправит свои ошибки. Так «3 сентября» станет «Днем сурка» на современной российской фактуре. Шуфутинского в сериале больше не покажут — его камео длится не более минуты, — зато песню про «костры рябин» прокрутят еще много раз.

Сейчас, когда уже свыше десяти лет в начале сентября соцсети заполняет поток шуток про «календарь переверну», а по тексту песни, написанному Игорем Николаевым, кроят не только мемы, но и сериалы, сложно представить, что кто-то может встретить и не узнать Михаила Захаровича Шуфутинского — заслуженного артиста РФ, певца, не пропадающего из хит-парадов уже четвертое десятилетие, абсолютного рекордсмена по числу премий «Шансон года». А вот 30 лет назад, когда песня «3 сентября» только появилась на пластинке и зазвучала на концертах артиста (причем тогда ей не уделялось особого внимания), Шуфутинского все еще больше знали по голосу, чем в лицо. Страна познакомилась с его бархатистым баритоном на кассетах, стихийно и нелегально расходившихся по Советскому Союзу с начала 1980-х.

Михаил Шуфутинский, приехавший с женой и двумя сыновьями в Нью-Йорк в апреле 1981-го, был одной из звезд так называемой эмигрантской эстрады, которая расцвела в то время в русских ресторанах на Брайтон-Бич, а заодно ее музыкальным мозгом: он продюсировал и записывал альбомы не только себе, но и коллегам — Любови Успенской, Анатолию Могилевскому и Михаилу Гулько. Многие жители СССР знали блатные, бардовские и белогвардейские песни в исполнении Миши Атамана, были наслышаны о его ресторане, в котором «играют так, что и под утро не заснуть», и мечтали там оказаться. Но как выглядел Шуфутинский, долгое время оставалось загадкой: песни, которые пел артист и продюсер, считались запрещенными, увидеть его по советскому ТВ или в печати было невозможно, а кассеты, ходившие в народе, были самопальными, без какой-либо полиграфии. Этой парадоксальной неизвестностью артиста с популярным именем можно было воспользоваться — так и вышло: когда Миша Атаман приехал в 1990-м из США в Союз с первой гастролью, он с удивлением обнаружил, что в стране под его фамилией и с его репертуаром уже пару лет выступает некий артист. Им оказался младший сводный брат Шуфутинского, Владимир, который пел под плюс, включавшийся прямо с кассеты.

В то же время, на рубеже 1990-х, Михаила Шуфутинского можно было увидеть даже в американском кино. Такая возможность была доступна немногим счастливым обладателям видеомагнитофонов. В 1984-м режиссер Пол Мазурски снял «Москву на Гудзоне» — основанную на реальной истории комедийную драму о советском музыканте, который приехал в Нью-Йорк на гастроли вместе с цирком, сбежал от надзора КГБ и попросил политического убежища. Саксофониста Володю Иванова там играл Робин Уильямс — то была одна из первых главных ролей знаменитого актера, которая принесла ему номинацию на «Золотой глобус». Шуфутинский мелькает в этой картине в эпизоде, где Иванов, затосковавший по родине, отправляется в ресторан на Брайтон-Бич, чтобы сплясать казачка под разухабистое попурри из русских народных песен в исполнении местного ансамбля. Вместе с другими музыкантами Шуфутинский — с черной как смоль бородой и в элегантном белом пиджаке — хлопаньем в ладоши воодушевляет Уильямса, ударяющегося вприсядку.

Эту сцену длиной в несколько секунд можно считать почти документальной: съемки фильма проходили в самом успешном на тот момент брайтонском ресторане «Националь», ансамблем которого руководил Шуфутинский; он же делал аранжировки звучащих в фильме «Калинок-малинок». С долей художественного преувеличения «Москва на Гудзоне» визуализирует атмосферу разгула и ностальгии, которая наполняла русские рестораны Нью-Йорка и Лос-Анджелеса под музыку ансамблей, руководимых Шуфутинским.

Судьбы Михаила Шуфутинского хватило бы на несколько киносценариев. Ему пришлось постранствовать по свету, проехав от Дальнего Востока до Калифорнии и обратно, и начинать жизнь с чистого листа, резко сменив среду и уклад. Он не терялся в новых обстоятельствах, напротив, всякий раз вставал на ноги и поднимался выше по карьерной лестнице. В этом ему помогали песни на русском, которые он пел и записывал. В свою очередь, многие из этих песен в исполнении Шуфутинского получили новую жизнь и стали для десятков тысяч, если не миллионов, слушателей чем-то вроде средства эмоционального спасения.

Как в замочную скважину, через песни Михаила Шуфутинского можно заглянуть в оставленный мир — детства или молодости, родительского дома или счастливых отношений, в жизнь до «дня прощания», в котором произошла необъяснимая личная катастрофа, разделившая всё на до и после.

Сладкий, с горчинкой, голос певца ненадолго воскрешает в памяти летучие, как дым, картины прежней реальности, в которую хотелось бы вернуться, но, увы, невозможно — они недостижимы. Кажется, именно в этом магия самых известных песен из репертуара певца — и «Таганки», и «Моей Одессы», и «Левого берега Дона», и «3 сентября».

Арестант/стиляга

Один из первых хитов Шуфутинского, «Таганка», связывает певца с детством. Старинную тюремную балладу часто исполнял его отец Захар Давидович. Это он подарил сыну, только пошедшему в 1-й класс, аккордеон и тем самым определил его дальнейший путь. Михаил Захарович помнит, как ребенком засыпал под пение родителей, принимавших в гостях друзей — студентов-медиков. В такие веселые ночи его папа, который играл в институтском джазовом ансамбле, с особым чувством пел «Таганку» и «Ванинский порт» («Будь проклята ты, Колыма»), и спустя много лет, уехав (вопреки желанию отца) в Америку, Шуфутинский записал «Таганку» для дебютного магнитоальбома «Побег» (1983), воспроизведя папины интонации по памяти.

Михаил Шуфутинский говорит, что вся старая Москва связана для него с годами молодости. Он родился на Арбате, а детство провел вокруг Калужской площади. После ранней трагической смерти матери маленький Миша остался с дедом и бабушкой на Шаболовке в доме № 1 — Захар Давидович завел другую семью. «Мы жили в коммуналке, в обычном двухэтажном доме барачного типа, — рассказывает артист в интервью Кинопоиску. — Квартира была на первом этаже. В ней жили три семьи. Общие туалет и кухня, водопровод без горячей воды, комната в восемь квадратных метров. В доме жили совершенно разные люди, разных сословий — все, кто смог после войны получить жилье в Москве. У нас был очень дружный дом. Мы не говорили про соседей „еврей“, „русский“, „татарин“, „узбек“, „украинец“ или „белорус“. Это вообще не имело никакого значения. У нас был огромный двор, и на весь двор один футбольный мяч. У меня первого во дворе появился двухколесный велосипед. Я давал всем покататься, и все меня уважали. А сам я на нем ездил плохо, потому что толком не успел научиться. Такое было послевоенное время: все было общаковое».

Вниз от Калужской площади к Кремлю, на улице Димитрова — так называлась тогда Большая Якиманка — стояла музыкальная школа, где Миша Шуфутинский начал учиться игре на баяне (аккордеон считался тогда «буржуазным» инструментом и был под негласным запретом). Недалеко от Таганской площади, на Марксистской улице, находилось Музыкальное училище имени Ипполитова-Иванова, которое Шуфутинский окончил по специальности «дирижирование академическим хором». Но его, как и многих ровесников, привлекал джаз, он научился импровизировать еще в школе, играл на аккордеоне и фортепиано в двух оркестрах, подвизался на стихийной музыкантской «бирже труда» в Третьяковском проезде — толкучке, где набирали лабухов для ресторанов и свадеб, — а еще слушал джазовые программы Уиллиса Коновера на «Голосе Америки», был завсегдатаем московских джаз-кафе («Молодежного», «Аэлиты» и «Синей птицы») и иногда играл там со своим квартетом.

Шуфутинский вспоминает, как ему довелось выступить в легендарном «Молодежном» вместе с американским саксофонистом Бадом Джонсом, который оказался в Москве в 1966-м на гастролях секстета Эрла Хайнса. Правда, выступление было недолгим. «По сарафанному радио разошлась новость, что сегодня в „Молодежном“ будет Бад Джонсон, — рассказывает артист. — Нам дали поиграть в начале. Мы что-то такое по блюзу играем — несложное, в фа мажоре. А Джонсон — такой невысокий, кривоногий и абсолютно черный дядька — привстал, открыл футляр, взял саксофон, вставил трость, дунул, полез на сцену и стал играть. Зал просто в шоке. Аплодисменты невероятные. Тут же моментально подскочил Серёжка Березин, сместил меня со стула у рояля, а потом у моего басиста забрали контрабас. Такие соревнования мы друг с другом устраивали. Было смешно».

Шуфутинский «давал джаза» и в стенах Ипполитовки вместе с подругой по прогулам Аллой Пугачёвой, которая училась на том же дирижерско-хоровом факультете и была на курс старше: «Мы очень тогда дружили. У нас была веселая компания друзей, освобожденных от строгих моральных принципов строителей коммунизма». Хитростью они проникали в репетиционные классы училища и устраивали джемы: Шуфутинский играл на рояле, Пугачёва импровизировала на придуманном языке, имитируя заграничную манеру пения. Однажды они решили выступить со своим джазом на смотре самодеятельности в училище. Как только друзья вышли на сцену и начали играть, ректор Елена Гедеванова, известная своими консервативными взглядами, распорядилась опустить кулисы и убрать музыкантов со сцены. Несмотря на то, что «эпоха разгибания саксофонов» давно миновала, а джаз не был запрещен и даже некоторое время поощрялся и поддерживался комсомольской организацией, старшее поколение советских функционеров не понимало и опасалось его.

«Расцвет джаза в нашей стране был в оттепельное время; потом его, конечно, скрутили, — резюмирует Шуфутинский. — Абсолютно зажали все, и мы стали советскими вокально-инструментальными ансамблями». Однако Миша Шуфутинский играл джаз все 1960-е и в начале 1970-х. Его основным местом работы — у музыкантов это называлось «халтура» — во время учебы в Ипполитовке был ресторан «Варшава», где он играл в очередь с будущим патриархом советского джаза Михаилом Окунем. Шуфутинскому довелось выступать в оркестре легендарного барабанщика Лаци Олаха и джемить с джаз-прогрессистом Алексеем Козловым, которого музыкант называет своим старшим учителем. На свои первые гастроли по СССР 23-летний Шуфутинский отправился как пианист и худрук в ансамбле Лолы Хомянц — яркой джазовой певицы, которая была солисткой в оркестрах Лундстрема и Кролла.

С чайками Магадан

Возможно, Миша Шуфутинский и дальше играл бы со своим ансамблем, с годами заняв место в плеяде мастеров советского джаза. Однако в 1972-м, перед визитом в СССР американского президента Ричарда Никсона, молодого музыканта вызвали в отделение милиции на профилактическую беседу и настойчиво рекомендовали на время покинуть Москву. «Мы были дерзкие, и наше поведение не всех устраивало, — вспоминает Михаил Захарович. — Мы вели себя не всегда правильно и много говорили лишнего в компаниях. У нас была очень прогрессивная тусовка, хоть мы и не были диссидентами».

Задумавшись после встречи с сотрудниками органов о том, что ему делать дальше, Шуфутинский вспомнил, что на гастролях с Хомянц встречал музыкантов, которые звали его остаться в ресторанах Дальнего Востока и манили большими заработками. Так интеллигентный москвич из окрестностей Садового решился не просто покинуть столицу на некоторое время, а отправиться за восемь часовых поясов, на Колыму, в край золотодобытчиков, рыбаков, моряков и заключенных. Ему предложили возглавить ансамбль при ресторане «Северный», который находился в Центральном городском парке Магадана.

Собрав таких же отчаянных и рисковых друзей-музыкантов, Шуфутинский отправился в столицу Колымы играть джаз.

«Какой там джаз! Слава богу, что нас не выгнали с первого же вечера, — смеется, вспоминая об этом, Шуфутинский. — „Северный“ — настоящий шалман. Там такое творилось: старатели, рыбаки, моряки, таксисты… Настоящий Клондайк, каким его показывают в кино». С трудом продержавшись несколько вечеров, Шуфутинский обратился за помощью к коллегам из других магаданских кабаков и начал собирать тетрадку с ресторанным репертуаром. «В Магадане я близко познакомился с блатными песнями, — рассказывает певец. — Но их, как ни странно, нечасто заказывали. Рыбаки и моряки любили песни про море. Старатели любили песни залихватские, всякие „Конфетки-бараночки“. Мы много играли песен для лихих танцев. Начинали в семь вечера, а закончить могли в три ночи. Играли на заказ — песни блатные и хулиганские, народные и советские, Вертинского и Высоцкого. Допустим, подходит клиент и говорит: для БМРТ „Чавыча“ (чавыча это такая рыба, а БМРТ — большой морозильный рыболовный траулер) от СРТ (это средний рыболовный траулер) „Видный“ передайте-ка музыкальный привет — песню „Корабли постоят“. Мы объявляем и играем. Потом подходит клиент от СРТ „Видный“ и просит исполнить для „Чавычи“ песню „А нам все равно“. Так они друг друга подкалывали, а нам приходилось играть, как говорится, во всех тональностях — для всех национальностей. Магаданские тетрадки с песнями мне впоследствии очень пригодились в Америке».

Деньги в «Северном» текли рекой. Возвращаясь в цивилизацию после пяти-шести месяцев пребывания в тайге, старатели могли спустить за одну ночь немалую часть своих заработков. Расценки ресторанного ансамбля начинались от 3 рублей за песню. Высшая ставка — 10 рублей только для особо уважаемых клиентов, в этом случае надо было тут же прервать предыдущий номер и заиграть новый заказ. В горячий месяц участник ансамбля мог зарабатывать до тысячи рублей на заказах. Кроме того, ему шла официальная зарплата (110 рублей плюс надбавки). Таким образом, музыкант в магаданском ресторане получал в три раза больше советского академика.

Именно в «Северном» Шуфутинский открыл в себе способности вокалиста, хотя среди джазменов, к которым он причислял себя раньше, петь считалось зазорным. Зато вернувшись в Москву после нескольких лет работы в Магадане, Шуфутинский купил машину «Москвич» и однокомнатную квартиру, воплотив мечту, к которой многие советские люди шли всю жизнь. Но главное, что он привез с Колымы, помимо капитала и тетрадки с песнями, — свою семью, жену Риту и сына Дэвида. Вскоре в Москве родился второй сын, Антон.

«Хочу ребенка от „Лейся, песня“»

Популярности в масштабе всей страны Шуфутинский впервые добился, став в 1976-м художественным руководителем вокально-инструментального ансамбля «Лейся, песня». Туда его привел постоянный творческий партнер, композитор Вячеслав Добрынин, которого тогда еще не называли «Доктор Шлягер», хотя шлягеров у него было уже порядком. В это время ВИА, по мере сил заменявшие советской молодежи западные рок-группы, переживали пик востребованности у публики, но большинство из них представляли собой бригады мужчин в строгих костюмах, которым приходилось исполнять скучные песни о комсомоле, великих стройках и любви к родине. Шуфутинский сыграл на контрасте с советским стандартом: оставив минимум «гражданственных» песен, он подобрал репертуар из лирических хитов Добрынина и сделал для них крепко сбитые аранжировки, оглядываясь на западные тенденции — его главными ориентирами были американские джаз-роковые группы Chicago и Blood, Sweat and Tears.

«Где же ты была» — один из главных хитов ВИА «Лейся, песня» под руководством Михаила Шуфутинского

Обложки альбомов «Лейся, песня»

«За то, что мы не пели комсомольских песен, нас начали немножечко душить, — вспоминает Михаил Захарович. — После первой нашей гастроли по СССР вышла статья в „Комсомольской правде“ с разгромной критикой и заголовком „Хочу ребенка от ‚Лейся, песня‘“. Автор недоумевал: как это в нашей стране могут выходить на сцену ребята западного вида — с длинными волосами и в узких брючках, да на каблучках? В газете напечатали наши фотографии. А у нас от такой критики еще больше людей на концертах: выступаем на стадионах и в дворцах спорта, публика двери выламывает. Я помню, как мы играли на стадионе „Черноморец“ в Одессе: все трибуны полны, ребята и девчонки приветствуют нас зажженными факелами из газет, и 150 милиционеров оцепляют сцену, чтобы толпа к нам не прорвалась. Мы были невероятно популярны, фирма „Мелодия“ продавала наши пластинки миллионами».

Успеху «Лейся, песня» не все были рады — в кулуарах культурных организаций вокруг группы начались интриги. Сперва по звонку из Минкульта ансамбль не выпустили на гастроли в Югославию. Потом на Всероссийском конкурсе эстрадной песни «Сочи-78» ансамбль хотели снять после первого тура — только вмешательство Иосифа Кобзона спасло их от этой участи. «Лейся, песня» даже получили в Сочи первую премию, и Шуфутинский надеялся, что такое признание решит проблемы коллектива, но в результате чиновники Росконцерта лишили группу гастрольного удостоверения.

После этого Шуфутинский решился на шаг, который обдумывал давно — уехать из Советского Союза. Профессионал, в целом устроенный в жизни, он решил совершить прыжок в неизвестность, не выдержав государственного контроля и культурного голода. «Меня возмущало, почему я — достаточно известный в московских кругах музыкант, в прошлом джазмен, интересующийся хорошей музыкой — не могу никуда поехать и не могу ничего увидеть, — говорит Михаил Захарович. — Меня никогда никуда не выпускали. Кроме того, началась война в Афганистане. У меня два маленьких сына; я не хотел, чтобы они шли воевать. В стране была депрессивная обстановка; хотелось уже чего-то другого».

Привет, Америка

В США Михаил Шуфутинский оказался чуть менее авантюрным способом, чем герой Робина Уильямса из «Москвы на Гудзоне», но отнюдь не более простым. Он пошел по единственно возможному легальному пути эмиграции из СССР: это было воссоединение с родственниками в Израиле. Родных у него там не было, как и у многих евреев, покидавших СССР в 1970-х и 1980-х; пришлось организовать фиктивный вызов. За этим следовала цепочка не менее сложных задач: получение писем от несуществующих членов семьи в Израиле, оформление выездных документов, сопровождающееся чередой бюрократических препонов, продажа квартиры, машины и мебели. Самым сложным оказалось получить разрешение на выезд: Шуфутинский ждал его около двух лет; отчаявшись, он с другом даже писал письмо на имя Брежнева, впрочем, это не помогло.

Шуфутинский смог покинуть Советский Союз в феврале 1981 года. Думая, что никогда больше не вернется, он уезжал с женой и двумя маленькими сыновьями, пятью сотнями долларов наличными и несколькими чемоданами, куда сложены были простыни, пододеяльники и фотоаппараты на продажу. Ехали там и магаданские тетрадки с песнями. Из Москвы Шуфутинские полетели в Вену, оттуда направились в Ладисполи — городок под Римом, чтобы, получив необходимые документы, спустя месяц наконец-то долететь до Нью-Йорка. «Пока мы ехали ночным поездом до Рима, я не спал — смотрел на Альпы, — вспоминает первые впечатления об эмиграции Михаил Захарович. — Мы приехали утром, нас высадили где-то, не доезжая до Рима. Там стояли большущие автобусы, которые были окружены дядьками в черных кожаных плащах, вооруженными автоматами. Тут появился переводчик и почему-то сказал: „Приветствуем вас на земле Италии! Вас сопровождает итальянская мафия“. Эта абсурдная фраза запомнилась мне на всю жизнь».

Америка хорошо встретила советских эмигрантов. «Нас сразу же подхватили и помогли», — говорит Михаил Захарович. Сперва Шуфутинские поселились в комнате у друзей в Бруклине, уже через две недели сняли квартиру в том же районе. Агентство по поддержке переселенцев платило подъемные, организовывало курсы английского и даже предлагало работу. Шуфутинскому довелось побывать охранником в ювелирной лавке (вооруженным одним лишь муляжом пистолета), упаковщиком капусты в супермаркете и сборщиком электронных устройств — это последнее место работы оставило ему на память шрам от паяльника. В конечном итоге помогли старые музыкантские связи: сперва Шуфутинский встретил певицу Нину Бродскую — первую исполнительницу шлягера «Звенит январская вьюга», с которой он как пианист поехал в первые гастроли по Америке, а вскоре в дуэте с вокалистом начал выступать в ресторанчике «Русская изба» по пятницам и субботам. Там он впервые после Магадана начал петь, причем по необходимости: напарник заболел и пришлось его заменять. Это в общем-то случайное событие определило дальнейшую траекторию его жизни. Переходя из заведения в заведение, делая аранжировки и составляя программы для ансамблей, Шуфутинский стал задумываться об официальном сольном дебюте.

Его первый магнитоальбом «Побег» был записан в 1983-м на взятые в долг у приятеля 4000 долларов. В него вошел разношерстный репертуар. Смутно еще представляя себе вкусы и интересы аудитории и следуя принципу «во всех тональностях», Шуфутинский включил всего понемногу: песни Розенбаума и Высоцкого, блатные-хулиганские и советские хиты Антонова и Добрынина, а также напоминавшую о доме и отце «Таганку». Записывая «Побег» в нью-йоркской студии, Шуфутинский видел, как репетирует в соседней комнате тогда еще малоизвестная певица Мадонна. Ему не могло тогда прийти в голову, что оба они — по-своему — стоят на пороге успеха.

Уже следующий, выпущенный через год альбом «Атаман», где Шуфутинский вслед за хорошим приемом «Таганки» сделал акцент на уличной песне с ретрофлером, прославил его имя на всю русскоязычную эмиграцию США и Канады. «Экономика выпуска альбомов была простая, — вспоминает Михаил Захарович. — Надо было найти на запись от трех до пяти штук долларов. Большая часть этой суммы шла на то, чтобы оплатить студийное время. Все аранжировки готовил я сам. Музыканты стоили недорого. Чтобы окупить расходы на производство и чуть-чуть заработать, надо было выпустить тысячу кассет. Мы продавали их по 10 долларов за штуку. Если первый тираж в тысячу ты по русским магазинам развез, то, значит, удавалось со всеми расплатиться. На наиболее успешных кассетах можно было заработать до 25–30 тыс. долларов. Дальше подключались местные пираты, и нам уже ничего не оставалось».

Выпуская каждый год по альбому, Шуфутинский все лучше понимал вкусы эмигрантской аудитории и умело играл на ее тоске по родине: она ждала песен про любовь, Одессу и тюрьму, причем в аранжировках, где мешалась еврейская печаль с цыганской гульбой. Но певец и продюсер и не подозревал, что гораздо большими тиражами его магнитоальбомы расходятся в СССР — совершенно стихийно и подпольно. Там песни в исполнении Шуфутинского, резко контрастировавшие с советской эстрадой и рок-андеграундом, легли на сердце представителям совершенно разных групп общества. О славе на родине Михаил Шуфутинский узнал от своей подруги по джазовым хулиганствам из музучилища, которая впервые оказалась в США с концертами в 1988-м.

С Аллой Пугачёвой, Лос-Анджелес, 1986 год

«Алла приехала и говорит: ты звучишь из каждого окна и каждой машины. Тебе надо ехать на гастроли в СССР», — вспоминает артист.

Возвращаться в Советский Союз Шуфутинский, однако, не спешил: во-первых, он не знал, как его встретит родина и выпустит ли обратно, а во-вторых, к тому времени он перебрался в Лос-Анджелес и посещал курсы сочинения и продюсирования киномузыки в Калифорнийском университете. Он хотел попасть в голливудские композиторские круги. Однако Шуфутинского переубедил преподаватель курсов — маститый американский композитор Дан Рэй, послушав его песни. «Он мне говорит: „Что ты здесь делаешь?“ — вспоминает Михаил Захарович. — „Как что? Учусь у вас“. — „Тебе это не надо, — отвечает он. — Тебе песни делать надо. Это твоя сильная сторона. Развивать надо свои сильные стороны, чтобы быть еще сильнее“». Так он меня направил, и я потихоньку от мысли о работе в кино ушел и стал заниматься только записью песен».

Back In The USSR

Впервые на родину Шуфутинский приехал в 1990-м с трехмесячным гастрольным туром, который прошел с огромным успехом — интерес к загадочному чернобурому певцу-эмигранту, которого все слышали, но мало кто видел, был такой, что только в Москве состоялось 20 концертов в спорткомплексе «Измайлово». Августовский путч 1991-го застал его в Луганске: узнав о новостях из столицы, удрученный Шуфутинский размышлял, остаться в стране или на правах американского подданного скорее уехать, пока границы открыты. Он остался и не пожалел: 31 августа пел на ступенях Белого дома вместе с Александром Градским, Игорем Тальковым и другими артистами, приняв участие в эйфорическом концерте по случаю победы демократии.

После таких исторических событий певец и продюсер решил оставить американские рестораны, сфокусировать усилия на родине и смело окунулся в неизвестность нарождающегося отечественного шоу-бизнеса. С периодичностью раз в год он записывал в Лос-Анджелесе и издавал в России альбомы, и они заложили фундамент жанра, впоследствии известного как русский шансон.

Вслед за Шуфутинским и артистами, которых он продюсировал в Америке, пошла волна новых российских авторов и исполнителей, к концу 1990-х превративших русский шансон в успешный бренд.

Михаил Шуфутинский стал его живым символом: с момента возникновения премии «Шансон года» в 2002-м артист получает ее каждый раз вот уже 17 лет кряду, иногда по несколько штук за разные песни. В усадьбе певца, расположенной рядом с писательскими дачами в Переделкине, в тени под лестницей стоит черный концертный рояль, крышка которого полностью заставлена золотыми статуэтками.

В представлении Шуфутинского русский шансон не только блатная песня под три аккорда. Он трактует это понятие максимально расширительно. «Шансон впитал в себя очень много разного: молдавского, одесского, цыганского, еврейского и русского фольклора — это синтез разных народных песенных культур, — объясняет Михаил Захарович. — Я представляю себе шансон как большое дерево с огромными корнями. Артисты — это ветви, которые растут из этого дерева, и на этих ветвях есть листочки — это песни. Каждая ветка говорит о своем. Сегодняшний шансон — это песня, которая говорит о многом и о разном, не только об обиде за то, что страна посадила в тюрьму. Потому что шансон — это отражение жизни страны в тот или иной период».

Если продолжать эту метафору, то 76-летний Михаил Захарович Шуфутинский не ветвь на древе, но могучий ствол, шумящий густой кроной. Одним своим присутствием на эстраде он возвращает ей историческую цельность и ценность, перебрасывая мост из времен Александра Вертинского, маршрут которого он в некоторой степени повторил, и Вадима Козина, к которому ходил на поклон в Магадане; пращуров его фигура соединяет с нынешними звездами русскоязычного рэпа и кальян-попа, для которых Миша Атаман остается и безусловным авторитетом, и ролевой моделью, и всегда желанным гостем на совместном треке.

«Черный пистолет» — песня 1996 года, демонстрирующая стилистическое многоязычие Шуфутинского

К счастью, Шуфутинский не просто патриарх русского шансона, вступивший в свою осень. Отразив в своей залихватской биографии судьбу страны, он на протяжении пятого десятка все еще записывает классные песни. Он тот самый американский дедушка, которого нам так не хватало; старо- и остромодный, аутентичный и кринжовый, такой далекий и близкий, остающийся универсальным артистом и для шансона, и для айфона. Шуфутинский многолик и постоянно экспериментирует. Чего только нет его в портфолио — от трека с семплом из Guns N’ Roses и англоязычным рэпом до дуэтов с Тото Кутуньо и Егором Кридом. На официальном сборнике лучших песен, выпущенном в 2018-м к его 70-летию, — семьдесят хитов, сделанных в разных стилистиках: от вечной блатной классики и степенных романсов до танцев под латиноамериканский бит и новогоднего номера с джазовыми акцентами в духе Майкла Бубле.