15 июля исполняется 120 лет, как не стало Антона Чехова. Специально для Кинопоиска филолог Михаил Павловец признаётся в любви писателю, который предвосхитил то, что происходит в современной литературе, и даже оказывался актуальнее Толстого и Достоевского.
Михаил Павловец
Филолог, преподаватель словесности, автор Telegram-канала «Сердечно Ваш МП»
В годы, когда я был еще юным аспирантом, на нашем филологическом факультете велась незримая миру борьба между двумя кафедрами — русской литературы XIX и XX веков — за то, по чьему ведомству проходит творчество Антона Палыча Чехова. Кому включать его произведения в учебные курсы, кому писать о нем статьи и отмечать его юбилеи, со стены какой кафедры должен строго взирать на студентов его портрет? С советских времен Чехов проходил по ведомству чистой, беспримесной классики, стоял в одном ряду с Толстым и Достоевским. Но как только был открыт Серебряный век русской культуры, все чаще кафедра ХХ века, занимающаяся разрешенными теперь символистами и акмеистами, начала подгребать под себя заодно и Чехова, что вызывало законное возмущение соседей.
Признаюсь честно, я не сразу тогда осознал, что Чехов, несмотря на то что умер в 1904 году (а Лев Толстой пережил его на шесть лет), принадлежит все-таки ХХ веку. ХХ век начинается именно с Чехова и открывается Чеховым, тогда как оба его великих собрата и конкурента — Толстой и Достоевский — предшествующий, XIX век собой завершают. Их косматые нечесаные бороды пророков и учителей жизни так контрастируют с аккуратно подстриженной интеллигентской бородкой доктора Чехова, утверждавшего, что «искусство обязано ставить вопросы, а не отвечать на них». Чтобы вставать по отношению к другому в учительскую позицию, желательно обладать неколебимой верой в собственную правоту или хотя бы в собственное право на учительство, которых Чехов был лишен, тем более — лишен желания «пасти народы», от искушения чем не были вовсе избавлены ни Фёдор Михайлович, ни Лев Николаевич. Один начал с идеи личного христианского спасения, но пришел к панславянским идеям и стал иконой национал-консерватизма; второй был последовательным противником войны, но также и прогресса, цивилизации, «ученых женщин». И оба не слишком любили врачей (даже сын врача Достоевский) и не слишком доверяли им (вспомнить хотя бы доктора Зосимова из «Преступления и наказания»).
Вечный жупел школьников на уроках литературы — «маленький человек» — привлекал Толстого и Достоевского: оба включились в неофициальное соревнование писателей-реалистов, кто в своих произведениях сможет показать существо более мелкое и в общественных глазах ничтожное, дабы внезапно обнаружить в нем глубины и даже бездны. Толстой боготворил «маленьких людей», от Платона Каратаева до капитана Тушина, его «опрощение» было, по сути, духовным путем самоумаления, попыткой втиснуть собственную незаурядную натуру в тесный армячок или кургузый мундирчик «маленького человека». Достоевский тоже преклонялся перед «мужиком Мареем», но при этом открыл в «маленьком человеке» человека «подпольного», скрытого «Наполеона» и сам ужаснулся своей находке. Однако опровергать ее не стал, размышляя скорее о том, можно ли излечиться от «наполеонизма».
Чехов не стремился ни боготворить «маленького человека», ни демонизировать его. В поле его интереса был скорее человек «средний», интеллигентный, вовсе не ничтожный в своих жизненных интересах и проявлениях, но словно раздавленный ключевой максимой писателя, которую тот, впрочем, предусмотрительно вложил в уста доктора (!) Астрова, персонажа пьесы «Дядя Ваня», не желая под нею подписываться в полной мере: «В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». Действительно, предшественники Чехова готовы были пожертвовать природным обаянием человека («лицом»), его материальной обеспеченностью («одежда») и даже мощным интеллектом («мысли»), дабы спасти его бессмертную «душу». Но ХХ век обнаружил глубокую взаимосвязь материального и духовного, взаимосвязь жизни человеческого тела, его телесного здоровья со здоровьем душевным. Доктору Чехову это было как никому понятно.
Беда «среднего человека» (это вовсе не уничижительное понятие, ибо все мы с вами, скорее всего, именно «средние люди», а «средний класс» — становой хребет развитого общества и крепкого государства) в том, что он не может соответствовать этому высочайшему требованию, обладая подчас вполне заурядной внешностью и/или материальным положением, не говоря уже о широте и чистоте своей души или глубинах и мощи своего ума. Более того, в полной мере такой человек никогда не удовлетворится ни своей внешностью, ни своей обеспеченностью, будет мучиться угрызениями совести, видя чужие страдания и свою беспомощность их утишить, и страдать от комплекса собственной неполноценности перед лицом гениев или просто в чем-то очень успешных людей. А значит, он обречен быть несчастным. Даже такой близкий к идеалу персонаж рассказа «Попрыгунья», как доктор Дымов (и тут доктор!), потенциально велик как ученый и точно велик как врач, обладая талантом проводить ночи у постели страждущего больного и, рискуя жизнью, отсасывать через трубочку дифтеритные пленки у умирающего ребенка. Более того, он по-настоящему велик и в своей самопожертвенной и всепрощающей любви к жене Ольге Ивановне. Но душевных и физических сил на интерес к современному искусству ему уже недостает, а это то, чем заполнена вся жизнь его жены, и, возможно, именно то, что разрушит их отношения с нею.
Любой «средний человек», даже приближаясь к идеалу, непременно несет в себе какой-то ущерб, дефицит, недостачу чего-то важного для того, чтобы этому идеалу соответствовать. Как правило, он это осознаёт и мучится своей «ущербностью». Эти-то муки Чехов не только не ставит в вину человеку, но, напротив, считает их главным условием его подлинной человечности, опасаясь самодовольных людей. Ни самоумаление, ни самообожествление Чехов не считает, видимо, правильным и благие намерения не обесценивает, даже если они не воплощаются в полной мере. Кажется, в человеке он нравственное усилие ценит не меньше, чем результат этого усилия, не требуя от него непременного успеха и даже осознавая относительность и неполноту любого такого усилия. Этим Чехов представляется мне куда более современным писателем, который не только открыл своим творчеством XX век. Век, тоже предъявлявший к человеку подчас завышенные требования либо, напротив, снимавший с него всякую ответственность за расчеловечивание.
Чехов своим творчеством перебросил мостик к веку XXI, к сегодняшним нам. Может, поэтому самое интересное лично для меня, что произошло в отечественной литературе за последние десятилетия, растет, как мне кажется, из чеховских корней. И столь возмущающий многих образ Чехова, как его воплотил томский скульптор Леонтий Усов, — взгляд, безусловно, лишенный благоговения, но это взгляд на современника, на собеседника, а не на бронзового кумира, которого почитают более, чем читают или перечитывают.
Фото: Fine Art Images / Getty Images
