В издательстве Individuum вышел роман Алексея Конакова «Табия тридцать два». Он уже попал в наш список лучших книг полугодия. Рассказываем об этой книге подробнее: как фантазия о прекрасной России будущего оказывается антиутопией, в чем эта удивительная шахматная история близка по духу «Матрице», Набокову и братьям Стругацким.
Галина Юзефович
Литературный критик
В 2020-е годы, за 80 лет до описываемых в романе Алексея Конакова событий, Россия терпит поражение в войне и теперь несет заслуженное наказание за свои ошибки и преступления. Страна изолирована от мира столетним непроницаемым Карантином, единственное исключение из которого — нефте- и газопроводы, исправно выкачивающие углеводороды в счет нескончаемых репараций. Россию полностью демилитаризовали и лишили любых технологий, способных хотя бы в теории способствовать ее модернизации; нет в ней больше ни интернета, ни смартфонов, ни мощных компьютеров. Даже самолетов и тех нет, и дорога из Новосибирска до Санкт-Петербурга занимает долгие четверо суток на поезде.
Именно из Новосибирска и именно в Петербург прибывает главный герой «Табии тридцать два» Кирилл Чимахин — молодой и перспективный аспирант-историк. Ему повезло: под сенью Санкт-Петербургского университета он будет трудиться над диссертацией, посвященной Берлинской стене.
Читатель, закономерно предположивший, что речь идет о зловещем символе холодной войны, ошибется. Берлинской стеной теперь называют разновидность защиты, в начале XXI века успешно примененную Крамником против Каспарова. Иными словами, речь идет о шахматах — национальной идее обновленной России, раз и навсегда изменившей философию ее граждан, их быт, даже сам их язык.
После своего поражения Россия, униженная и дезориентированная, нуждалась в новой идеологии, которая выжжет наконец из душ ее уцелевших граждан заразу имперскости и агрессии, уничтожит зловредный вирус, заставляющий каждое следующее поколение грезить величием и «особым путем».
Словом, необходимо нечто способное превратить Россию в страну скромную, дисциплинированную и безопасную. И этим чем-то становятся шахматы.
Исконно присущая России литературоцентричность искореняется, а нездоровый культ деструктивных и хаотичных Достоевского, Толстого и Чехова замещается светлым и рациональным культом величайшей из созданных человечеством игр. Литература не то чтобы запрещена — она просто никому более не интересна. Место Пушкина занимает Ботвинник, улицы носят имена великих шахматистов прошлого — Алехина, Капабланки, Таля, Карякина. В школе дети разбирают шахматные этюды и учат наизусть знаменитые партии, юноши и девушки горячо спорят о дебютах и гамбитах. В университетах идет затяжное противостояние новых физиков и лириков — теоретиков и историков шахматного искусства, но, главное, в каждом парке, на каждой скамейке стучат фигуры и щелкают шахматные часы.
Движение России по пути мирного внутреннего переустройства оказывается настолько быстрым, что срок наложенного на нее Карантина понемногу уменьшается — недавно ООН сократила его еще на пять лет. Так что, если все пойдет по плану, уже нынешнее поколение сможет своими глазами увидеть Линарес, Вейк-ан-Зее и другие места легендарных шахматных поединков, а также сесть за одну доску со своими западными коллегами.
Мир, созданный воображением Алексея Конакова, выглядит поначалу настолько абсурдно и дико, что авторский посыл невольно считывается как злой гротеск, как безжалостная сатира на либеральные мечты о России как о «нормальной» стране. Вот она, ваша «светлая Россия будущего» — смотрите, не отворачивайтесь! Что, нравится? Ни науки, ни технологии, ни литературы, ни прогресса, сплошь покаяние да борьба с «имперскостью».
Честный ответ состоит в том, что да, скорее, нравится. Это ощущение возникает не сразу, но уже к странице пятидесятой становится понятно, что новая Россия, покоящаяся на прочном шахматном фундаменте, обладает странным и ностальгическим очарованием. Да, в стране разруха, нищета и всё по талонам. В то же время жизнь понемногу налаживается, а главное, в обществе крепнет волнующее предчувствие счастливого будущего. Страна сумела выбраться из многовековых заблуждений и нащупала надежный путь к свету, в братский круг цивилизованных народов. Мир «Табии тридцать два» во многих отношениях похож на эдакие застывшие 1990-е с их тягостным мраком в настоящем и разлитой в воздухе верой: несмотря на все трудности, дальше — лучше.
Конаков исподволь, ненавязчиво, но уверенно подводит нас к мысли, что одна идеология в общем стоит другой, что шахматы ничуть не хуже литературы, а любая «древняя традиция» — манипулятивный конструкт. Всего два неполных поколения — и все уже верят, что в основе русского характера лежит любовь к шахматам, что они определили миролюбивый и созерцательный российский культурный код, а имперскость и милитаризм не более чем досадные и стыдные от него отклонения. Петербург 2080-х годов одновременно жалок и полон оптимизма, а бредить шахматами, оказывается, так же весело, как бредить книгами или, допустим, кино.
И только мы успеваем обжиться, обустроиться в этом диковинном, но уютном Петербурге, как одним точным движением Алексей Конаков разворачивает доску, полностью меняя наше представление о разыгрывающейся на ней партии.
Занятия Берлинской стеной и череда случайных (или неслучайных?) встреч и событий подводят Кирилла к гибельному пределу, за которым все, что он знает о шахматах (а значит, и о своей стране, своем мире), рискует обратиться в пыль. Подобно Нео он должен выбрать: добровольный отказ от знания; «синяя таблетка» будет означать счастливый брак, благополучную карьеру, осмысленную жизнь. Шаг за черту, «красная таблетка», вынудит проститься с иллюзиями, посмотреть в глаза слепящей истине и вместо ведущей к светлому будущему прямой увидеть впереди очередной заворот до боли знакомой исторической спирали.
Антиутопия (а чем ближе к концу, тем яснее, что если уж пытаться вписать роман Конакова в какой-то жанровый ряд, то это будет ряд антиутопий) — жанр отчасти искусственный, предполагающий, помимо прочего, принудительную экскурсию по сконструированному автором миру. Вот и в «Табии тридцать два» героям, особенно на первых порах, приходится произносить тягучие монологи, проговаривая вещи, по идее и без того понятные их собеседникам, но позволяющие обрисовать контуры романной действительности для еще не успевшего в них сориентироваться читателя.
А вот второй почти неизбежной уязвимости антиутопии Алексею Конакову удается избежать. Ключевая для антиутопического жанра опора на метафору, будь то сожжение книг, как в классическом «451 градусе по Фаренгейту» Рэя Брэдбери или соляные изваяния мертвых детей, как в недавних «Кадаврах» Алексея Поляринова, почти всегда эту самую метафору упрощает, схематизирует. В «Табии» такого не происходит. Шахматы в романе — это одновременно и метафора, и — ну да — просто шахматы, таинственные, логичные и парадоксальные. Автор сам так много знает об этой игре, так ясно видит ее несравненное совершенство и, очевидно, так сильно ее любит, что читатель, даже самый равнодушный и несведущий, невольно заражается его страстью. Это глубокое, неподдельное чувство, это мучительно ясное понимание немыслимой (и потому нежизнеспособной) красоты мира, построенного на шахматах, не позволяют с легкостью от всего этого отстраниться, заменив теплое душевное переживание холодной интеллектуальной рефлексией.
Бредовый мир «Табии тридцать два» по-своему притягателен, ему нельзя не сочувствовать.
И именно это делает выбор, перед которым оказывается Кирилл (спасительная ложь или убийственная правда, синяя таблетка или красная, сохранить свою реальность или уничтожить), героическим и трагическим без всяких кавычек.
Шахматный сюжет, да еще и разыгранный в таких деталях, с таким тонким знанием предмета (будьте готовы, что во время чтения вам не раз придется прибегнуть к помощи поисковика, если, конечно, вы сами не эксперт, без подсказок знающий, кто такая беспрестанно поминаемая героями Каисса, что такое шантрандж или вынесенная на обложку табия), казалось бы, напрямую отсылает к Набокову. Пожалуй, набоковские аллюзии и правда важны для «Табии тридцать два» (особенно в том, что касается стиля и собственно ткани текста), но все же главная, самая лобовая параллель — это не «Защита Лужина», а «За миллиард лет до конца света» братьев Стругацких («А. Б. Стругацкого», как говорят в забывшем литературу мире Переучрежденной России). Должно ли ради чистого научного любопытства ставить под угрозу хрупкий баланс нашей жизни? Прав ли тот, кто идет к истине по руинам? Конаков не дает ответа на эти вопросы, вернее, дает сразу оба возможных, буквально разрывая своего героя напополам.
Вообще, стоит отметить, что Стругацкие, на протяжении двадцати с лишним лет остававшиеся, если так можно выразиться, на полях условно большой литературы, в последние два года начинают в нее возвращаться — то скрытыми отзвуками, то прямыми отсылками. В прошлом году очевидные отголоски Стругацких звучали в блистательных «Повестях Л-ских писателей» Константина Зарубина. Теперь их идеи отчетливо проступают в «Табии тридцать два». Говорить об устойчивой тенденции, конечно, рано, однако кажется, что тексты братьев-фантастов — без преувеличения главных писателей эпохи позднего застоя — оказываются неожиданно созвучны нашему времени. Что-то в воздухе, не иначе.
