На платформе Kion заканчивается второй сезон сериала «Обоюдное согласие» Валерии Гай Германики, посвященный теме семейного насилия. Детективная интрига разворачивается вокруг убийства домашнего тирана. Кинопоиск обсудил этот остросоциальный проект с режиссером.
Тема сериала настолько горячая, что его грандиозная промокампания теряется на фоне реальных новостей: в Казахстане после шокирующего по своей жестокости преступления принимается «закон Салтанат», в Твери местный политик публично признается в убийстве жены и ни в чем не раскаивается.
Снимая сериал на болезненную тему, Валерия Гай Германика, как обычно, воздерживается от оценок, разглядывая жизнь своих героев как муравьиную ферму. Но есть ли ей действительно что сказать? Или она использует аттракцион жестокости, чтобы продемонстрировать свою новую коллекцию украшений (все героини сериала носят на экране авторские колье, которые можно купить в ювелирном ателье Германики)? Что будет, если посмотреть на режиссера, так же как она смотрит на персонажей своих фильмов?
Редактор Кинопоиска Татьяна Симакова побеседовала с Валерией Гай Германикой, и мы публикуем этот эмоционально непростой разговор без купюр. Для чистоты эксперимента героиня сфотографировала саму себя в студии селф-портрета — тоже в ювелирных украшениях собственного авторства.
— Расскажите про кастинг в «Обоюдном согласии». У Дианы Арбениной сейчас такой довольно сложный этап, ее концерты отменяют в России, а вы снимали для нее клип и решили позвать в кино. Этот кастинг выглядит провокационно.
— Я вообще не слежу за ее концертами. А почему отменяют? Честно, не знала. Я провокациями не занимаюсь. Я так живу. Если кому-то кажется, что это провокация — моя жизнь и мои мысли, — то это не так. Здесь я просто использую принцип одноразового актера: надо выбрать удачно подходящий типаж человека, который со своей психофизикой, органикой встроится в персонажа, и поставить его на место персонажа. И все, и он будет там все говорить своими словами и действовать от имени персонажа. Это просто, знаете, метод расстановок, психодрамы. Просто если человеку говоришь ты: этот персонаж такой-то и такой-то, — человек начинает жить в кадре, и ты ему просто не мешаешь. Многие режиссеры мешают людям, актерам очень сыграть что-то, поэтому они плохо играют.
— Вы достаточно жестко высказались насчет сценария, который к вам изначально попал. Что вы в нем поменяли?
— Я поменяла линии многих персонажей, концептуально какие-то вещи изменила. Следователь у меня женщина — был мужчина. Поведение героев поменяла, новые внесла эпизоды туда. Ну, какие-то выкинула. Мне сказали, что сценарий писал клинический психолог. И я сказала, что, если этот человек пишет сценарий, он просто очень плохой клинический психолог, иначе бы он занимался своей профессией. Если ты не занимаешься своей профессией каждый день, ты имеешь к ней опосредованное отношение. Поэтому я позвонила своему очень высококвалифицированному специалисту по психотерапии, в особенности по юнгианским концепциям, и начала с ней переписывать линии (режиссер отказалась уточнять имя специалиста — прим.ред.) Потому что я понимаю, что сейчас все поэты, писатели, журналисты, телеведущие, но я люблю работать с профессиональными людьми.
Наверное, я обидела клинического психолога, сценариста. Извините, пожалуйста! Мне очень нравится работать с Талалом, который просто сценарист.
— Его жена, психотерапевт Татьяна Салахиева-Талал, принимала участие в написании сценария как эксперт.
— Наверное, можно быть клиническим психологом и сценаристом, но я бы не пошла к этому психологу, если бы он мне сказал, что он сценарист. То есть он время своей личной психотерапии и квалификации еще тратит на написание сценария. Двенадцать часов в день ты сидишь и пишешь сценарий.
— Какие?
— Берите сценарий и читайте, который изначально мне прислало MEDIASLOVO, и потом смотрите то, что получилось. Знаете, за вас я вашу работу тоже делать не буду.
— Как вам кажется, откуда в российских семьях столько насилия, которое описано в этом сериале?
— Я не специалист по этим вопросам, я режиссер. Я не буду отвечать за весь мир. Я вот кинематографом занимаюсь.
— При этом вы выпускаете фильм на такую тему, которая находится на острие общественной дискуссии, когда очень горячо обсуждается закон о домашнем насилии. Это выглядит, как будто бы вам есть что сказать.
— Я же фильм сняла. Я там сказала все, что могла. Если я сейчас буду все это повторять, это я буду фильм расшифровывать? Мне кажется, это дурной тон.
— В фильмах, которые касаются вашей семьи, вы говорили о том, что однажды даже чуть не покончили с собой из-за того, что сталкивались с насилием в семье.
— У меня родители умерли, и я не считаю корректным это уже говорить. Потому что у меня растут дети, а мои дети — все-таки их внуки, поэтому я думаю, что это будет по отношению к детям и к умершим родителям странновато чуть-чуть.
— Тема эта в вашей работе как режиссера очень четко прослеживается, и, возможно, этот опыт как-то повлиял на ваш творческий метод тоже. Или на темы?
— Мне просто предлагают такие темы. Я хочу снимать историческое кино. Отстаньте от меня уже с этими женскими сериалами!
— То есть не повлиял.
— У меня не было опыта насилия. Я просто тонко чувствующий человек, могу снять просто что угодно.
— Почему насилие-то? Это наша реальность. «Все умрут, а я останусь» — девочку ремнем один раз отлупили, потому что родители не читали книжки по педагогике и воспитанию детей. Мне кажется, это другая абсолютно проблематика. Я просто почему должна за весь мир отвечать, если я сняла фильм?
Я должна быть лидером мнений по социальной проблематике, то есть меня приглашают на интервью, я должна рассказывать то про аборты, то еще про что-то? Это просто не моя профессия. Я вот про кино могу говорить. Вам вот про это надо говорить с социологами, психологами, со всеми этими людьми.
— Но вы же снимаете кино со своей позиции?
— Нет, я как раз снимаю очень отстраненно и объективно. Я никогда не стою… Если бы я снимала с какой-то позиции, вы бы уже в первой серии знали, кто убил Гришу.
— Есть мнение, что задача поколения 40-летних — разорвать цикл насилия, который у вас описан, сделать его видимым и в него не встраиваться.
— Так и что я могу?
— И вот мне интересно, что вы можете. Если вы не делаете это целенаправленно в фильмах, то делаете это в семье? Обсуждаете ли вы дома такие вопросы?
— А как мне дома обсуждать? Мы живем тихо и мирно. У нас не возникает такого вопроса.
— Ну вот, например, вашей старшей дочери вы объясняете, что такое обоюдное согласие?
— Она христианка, мы ей это объяснили немного с другой стороны. И друзья у нее тоже все из православной школы. Мы объясняем это в контексте того, что целомудрие очень важно для женщины сохранить, как свою честь и достоинство. И то, что свою любовь не надо разменивать на много разных. Можно взять время, чтобы понять, является ли это любовью. Это традиционный подход православной семьи — сохранение целомудрия до брака. Мы это объясняем с разных сторон, но в концепции христианства, православия.
— А если в такой православной семье происходит то, что мы видели в вашем сериале? Там тоже довольно традиционная семья показана.
— Подождите, это, значит, не православная семья. Значит, кто-то в ней один не православный.
— Ну, так бывает.
— Да. А что делать? Звонить, наверное, в полицию. Что-то делать надо, но откуда я знаю, что делать? Я советы не даю. Я не знаю, что делать, я режиссер. В моей трудовой книжке не написано «психолог», «милиционер», «президент России». Я режиссер, я вот кино снимаю. Со мной — про кино.
— Теглайн вашего последнего интервью — про то, что режиссер не должен быть хорошим человеком.
— Хороший режиссер — я говорю в интервью — не может быть хорошим человеком. Меня так учили в школе кино. Я сказала: меня так учили.
— И что вас в вашей режиссуре делает плохим человеком?
— Я не сказала, что я так думаю. Я сказала, что меня так учили. В контексте документального кино. То, что переходишь ты грани определенные или не переходишь. Потому что хороший человек сидит дома и никому не интересен.
— Так что же вас именно делает нехорошим человеком в вашей профессии режиссера?
— Меня ничего не делает конкретно. Я не считаю, что меня режиссура делает плохим человеком. Тут вообще другое совершенно смысловое наполнение. Режиссура не может сделать человека хорошим или плохим. Как вам кажется вообще?
— Я не знаю, я просто уточняю вашу цитату.
— Но хороший режиссер — это человек, который погружается в драму с самого детства, вот и все. И у него свои тараканы, фобии, комплексы, и он может с этим работать. Изначально, когда он начинает снимать, инстинктивно он черпает оттуда… Вот вы представляете интервью Тарковского — как вы думаете, это вообще добрый человек перед вами или нет?
— Нет, мне кажется. К Тарковскому сейчас очень много вопросов.
— Вот. А режиссер он хороший. Но он такой, какой он есть, не потому, что он режиссер. Но он именно режиссер из-за того набора компонентов, который его делает, может быть, даже сомнительно хорошим человеком.
— Мне очень интересно было смотреть ваше это интервью, потому что вы всегда по одну сторону от камеры находитесь, и даже в этом интервью с Собчак, хотя вы обе в кадре, вы очень заметно сместили этот фокус на Ксению Анатольевну с себя.
— Ну, это я режиссирую просто, что мне делать. Она достаточно была мягка и дала поле для режиссуры.
— Если бы про вас кто-то снимал документальный фильм, вы были бы готовы к тому, чтобы за вами все время следовала камера? И вообще, фильм о вас сняли бы по вашему методу?
— Я снимаю сейчас фильм о себе сама по своему методу. С сентября где-то я снимаю фильм о себе. Я всегда с собой ношу видеокамеру, GoPro всегда валяется в сумке, микрофон — всё. И я в любой момент начинаю снимать фильм про себя. Или делаю публикации еще каких-то людей, просто их тоже снимаю. Так что у меня все работает.
— Но это все равно вы сама как бы, власть в ваших руках. А если бы кто-то другой это делал?
— Есть один только режиссер, которому я бы доверила это сделать. Более того, я очень прошу его это сделать, но я бы хотела, чтобы мы были соавторами, а он хочет, чтобы он один был.
Вы его не знаете. А может, и знаете. Антуан Каттин. Мы с ним уже сделали не один проект вместе. Он, конечно, гений документалистики, я бы только ему доверила. Хоть и характер у него паршивый, но я думаю, что это компенсация — его дерьмовый характер. Потому что он точно нехороший человек, но великий абсолютно документалист. Компенсация.
— А о чем фильм этот будет, то есть что вам хочется показать о себе?
— Это портрет, мой портрет. Но у меня нет задачи — показать там, хорошая я или плохая.
— Как вообще ваш метод изменился со времен «Все умрут, а я останусь», со времен «Школы»? Что появилось, что исчезло?
— Ну, он стал более технологичным, потому что я, пока снимала «Все умрут, а я останусь» (это был мой первый фильм), училась снимать кино именно на нем. То есть меня спросили: «Ты можешь снять кино?» Я говорю: «Могу, конечно!» Просто я не очень… Я себе представляла, как это делается, но у меня не было опыта, я примерно представляла. И я училась, снимая. Последующие проекты были тоже обучением. Ну, и сейчас, конечно, это тоже обучение, но это, скорее, повышение уровня квалификации. Поэтому много технологий появилось, и я уже понимаю больше про монтаж, про однокадровость я больше понимаю. Совершенствую свой прием — метод однокадровых сцен, и, мне кажется, я прямо стремительно улучшаюсь в этом направлении.
Да много, наверное, всего. И работа с актерами. То есть примерно все так же, но на более высоком уровне профессиональном, мне так кажется. Ну, и здесь я быстро уже… Я и тогда по фотке могла отличать, я могу сделать кастинг, не делая кастинг.
— А как?
— Ну, как я Арбенину, Глафиру, Ползикова выбрала? У нас никого не было на эти роли, я просто сказала Шарапову: «Вот они будут». Он говорит: «Класс». И всё. То есть уже в голове как-то я на расстоянии чувствую человека, и такое же осталось. Экстрасенсорика нужна в искусстве, в смысле суперчувствительность. Чтобы почувствовать, может быть, предсказать какие-то события. Ну, в смысле не как в «Битве экстрасенсов», а в профессиональном плане ты понимаешь, что будет дальше и что человек тебе может дать, посмотрев просто на него со стороны внимательно.
— Про вашу чувствительность, конечно…
— …ходят легенды. (Смеется.)
— Ходят легенды, да. И мне показалось интересным, что вот вы снимали фильм «Папа». И он очень рифмуется с фильмом «Солнце мое», если вы видели его.
— А это кто снял?
— Это дебют английской режиссерки Шарлотты Уэллс.
— Я бы не хотела, чтобы меня назвали режиссеркой. Я крупный, большой российский режиссер. Я не режиссерка, которая это… команды исполняет.
— Этот сериал, который сейчас вышел, вернее, второй его сезон, — он немного напоминает «Анатомию падения» по сюжету.
— Я не смотрю фильмы, извините, пожалуйста. Я не знаю про эти фильмы. У меня другие приоритеты по времени.
— Я думаю, что это как раз о чувствительности, о том, что какие-то темы действительно витают в воздухе, и вы их очень улавливаете.
— Идеи вообще летают вокруг нас, и можно настроить свой приемник. Я синхронизируюсь. У меня, например, вот с оператором моим внутренний Wi-Fi работает. Или с мужем, с детьми. Это как будто ты сидишь в комнате и по шагам понимаешь, кто подходит к комнате — горничная, или гости, или сестра. Вот и всё. Просто надо тренировать свою чувствительность. Я считаю, что каждый может ее натренировать. Но будет за это плата высокая, конечно. Будете в каких-то моментах раниться сильно. Не будет такой сверхзащиты. Но и это можно пережить экологично. Это рабочий инструмент для меня, я его не хочу терять. Поэтому я могу плакать, например, всю ночь. Вот когда мы «Обоюдное согласие» снимали, у нас вся группа посыпалась: у меня постоянно опухшее лицо, у оператора начались стоматологические проблемы, продюсера вообще в больницу увезли. То есть мы очень энергетически эту атмосферу так переживали.
— Да, я вижу. Вы говорите о том, что у вас есть психоаналитик очень высокого уровня. Зачем вообще он нужен православному человеку?
— А что, православный человек, думаете, — это какой-то сверхчеловек, что ли?
— Я думала, что обычно человек выбирает — либо вера, либо психотерапия.
— Ну нет. Вы знаете, многие священника на исповеди путают с психотерапевтом и начинают ему не о душе рассказывать, а «вот у меня муж это, то, а вот я пошла… помогите».
— А надо что?
— Ну, надо как минимум прочесть книжку «Подготовка к исповеди». (Смеется.) Я против того, чтобы путать эти две функции. И я считаю, что, поскольку нам всем рассказали, что мы очень больны и травмированы, нам теперь нужны психотерапевты всем, чтобы это все залечить. Потому что ментально открыли эту дыру травмы. Вот психологи все рассказали: вас всех травмировали с детства, все ваши сейчас поступки — это родовые сценарии, вы смотрите на себя глазами вашей матери, и, чтобы снять эти слои, вам нужен психотерапевт. Раз это открыли, теперь нужна, востребована такая профессия. А священник — это про общение Бога и человека, он просто посредник. Отношение к психологии… Я думаю, что священник должен быть хорошим психологом, но точно на исповеди не нести эту функцию.
Потому что они стоят 50 минут на исповеди, а у нас очередь два часа огромная, до улицы, вот и все. Мы сидим все и ждем. Я так не могу уже месяц исповедаться, потому что там очереди. Так русские люди в туалете любят сидеть. Кто-нибудь заметил, что реально там сидят по 10 минут в туалете, в ресторанах, дома. Что они там делают?
— Отдыхают от гиперстимуляции, я думаю, от шума и от других людей.
— Я берегу вообще окружающих людей и в туалете нахожусь минуту-две, мне хватает. Или в самолете. А в поездах это просто… Вот они сидят и… Видите, все живут по тезису: каждый сам за себя, никто никому ничего не должен. Разобщенное общество, никто не думает о другом. Только один вот режиссер сидит и думает тут за всех.
Вопросы: Таня Симакова
Фото: Валерия Гай-Германика
Визажист: Асика Левинская
Стилист: Светлана Грибанова
Локация: Self Made studios
Редакция выражает благодарность за предоставленную одежду бренду Inshade
