Как Александр Сергеевич Пушкин стал главным супергероем нашей поп-культуры и проделал путь от ссыльного до полиэтиленового пакета, от надежды русской литературы до «Онегина» Сарика Андреасяна и грядущего «Пророка» с Пушкиным-Юрой Борисовым. В связи с неожиданной актуализацией классика, изучили пушкинский миф в литературоведении, в кино и на сайте «Госзакупок».
Полина Бояркина
Литературовед-пушкинист, к. ф. н., младший научный сотрудник Института русской литературы РАН, главный редактор литературного журнала «Прочтение»
Василий Корецкий
Старший редактор медиа Кинопоиска
Город. Истребитель. Ресторан. Магазин. Аэропорт. Музейная карта. Картонный конструктор. Палетка теней. Сорт листового салата. «Пушкинским именем можно назвать что угодно. <…> Пушкин — это всё, везде и сразу. Я видел в интернете мемную фотографию. На ней была коробка с книгами, а на крышке надпись: „Пушкин — 200 рублей, все остальное — 150“. Так и живем. Каждое время поворачивает Пушкина своей стороной», — пишет в своей ироничной книге о классике «Пушкин, помоги» драматург Валерий Печейкин.
Пушкинская универсальность — результат почти двухсотлетней истории культурной апроприации поэта практически всеми политическими, общественными и художественными течениями России. Разнообразные легенды, анекдоты и в конечном счете мифы сопутствовали Пушкину практически с его первых поэтических текстов.
Миф — инструмент поддержания миропорядка в «традиционных» культурах. В хаотичной культуре Нового времени традиционные мифы уже не работают, но потребность в них остается, и потому раз за разом рождаются новые и новые мифы. А центром и источником мифов Нового времени становится человек. Отсюда и понятие культурного героя — того, кто, с одной стороны, создает что-то новое, а с другой — задает эту новизну как норму. Образ Пушкина идеально вписывается в эту модель: он и «первый поэт», и «создатель русского литературного языка», и «первый реалист». Все это, конечно, условности, но они прекрасно работают на подсознательном уровне.
Представьте себе такую картину: человек находится в комнате, полной зеркал, и вот уже невозможно понять, где подлинная фигура, а где отражения. Так же работают всевозможные апокрифические рассказы о Пушкине. Интересно, что по тому же принципу коллажирования аллюзий, цитат, через упоминания различных произведений и литературных персонажей, очевидно знакомых многим современникам (а не через традиционное описание характера и внешности), был создан самим Пушкиным главный герой «Евгения Онегина»:
Чудак печальный и опасный,
Созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес,
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль еще
Москвич в Гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье,
Слов модных полный лексикон?..
Уж не пародия ли он?
Некоторая незавершенность образа Онегина будоражила умы критиков-современников. Эти лакуны будут впоследствии заполнять другие русские писатели, герои с онегинскими чертами появятся у Лермонтова, Тургенева, Достоевского, Набокова.
Уже с ранней юности в Пушкине видели славное будущее русской литературы. В таких терминах о нем писали Жуковский, Вяземский, Карамзин (тут же невозможно не вспомнить и благословение Державина, перед которым юноша держал экзамен в Лицее). В то же время этот величественный образ юного гения противоречит образу реального подростка Пушкина — не отличавшегося успехами в учебе, задиристого и беспечного. В каком-то смысле это противоречие между ожиданиями окружающих и не соответствующим им реальным человеком станет определяющим для всей его жизни.
Первый миф и первый кэнселинг
Во время южной и михайловской ссылок Пушкин начинает восприниматься современниками как романтический поэт-изгнанник. А к 1830-м годам он уже имеет репутацию признанного гения и высокомерного писателя-аристократа, не заботящегося об интересах народной публики. Этому способствовало не раз продекларированное им в собственных текстах равнодушие к мнению толпы (другое дело, что под ним Пушкин в первую очередь подразумевал независимость искусства от чьих бы то ни было мнений).
Но по-настоящему процесс мифологизации Пушкина начался после его трагической смерти. Немалую роль тут сыграл Гоголь, провозгласивший Пушкина в «Выбранных местах из переписки с друзьями» одновременно и «русским человеком в развитии, каким он, может быть, явится через двести лет», и «поэтом — и больше ничего». При этом примерно до 1850-х годов проблемы личности и судьбы Пушкина были актуальны, скорее, для узкого круга интеллектуалов. В 1855-м ситуация меняется — выходят «Материалы для биографии А. С. Пушкина» Павла Анненкова. Анненков выстраивает характеристику творческой личности поэта, опираясь на идею Белинского, согласно которой Пушкин — «художник по преимуществу», «и больше ничем не мог быть по своей натуре».
Книгу встретили с восторгом и люди, помнившие Пушкина, и мейнстримные интеллектуалы (Тургенев, Боткин, Некрасов, Писемский, Майков). И в то же время она была категорически не принята условно левым сектором, демократической критикой в лице Добролюбова и Писарева. Именно приоритет искусства над другими сторонами жизни Пушкина оказался неприятен Писареву, в принципе согласному с перспективой, предложенной Анненковым. Собственно, Писарев и провел первую «отмену» Пушкина как фигуры лишней и ничтожной, не настоящего поэта, а так, изящного стилиста, далекого от реальной жизни с ее конфликтами. Писарев развернул настоящую кампанию хейта, в своих статьях обозвав поэта и «так называемым великим „нашим маленьким и миленьким Пушкиным“», и «величайшим представителем филистерского взгляда на жизнь», и «легкомысленным версификатором», и «ветхим кумиром», и даже «возвышенным кретином».
Шоколадный Пушкин
Важный этап в процессе бронзовения Пушкина — с 1880 года (открытие первого в России монумента поэту) по 1899-й (столетие со дня рождения). В это время Пушкин начинает осознаваться как центральная фигура русской культуры. Неудивительно, что его хотят присвоить очень разные политические и общественные силы. С одной стороны, Пушкина пытаются превратить в официального классика, образцового поэта империи, замечательного и любовью к народу, и преданностью царю, и патриотизмом, и религиозностью («чисто русский гений», «великий наш учитель»). На праздновании столетия поэта в Москве присутствуют не только толпы простого народа, но и царская семья.
Юбилейный Пушкин превращается не просто в идола (в буквальном смысле: рынок тогда заполнили бесконечные бюсты и изображения поэта), но и в трейдмарк и даже в мем. Образ Пушкина начинает использоваться в рекламе всего. В 1880-х кондитерская фабрика Ландрина выпускала плитки шоколада с портретом Пушкина и слоганом «Шоколад русских поэтов — Пушкин». Продавалась и особая пушкинская водка в бутылках в виде головы Александра Сергеевича. Этот процесс превращения Пушкина в героя «низкой» культуры больше не остановится. К очередному юбилею, в 1949-м, например, будет выпущен портсигар, украшенный портретом Пушкина с датами 1799 — 1949, лирой, лавром и стихами: «Товарищ, верь: взойдет она, / Звезда пленительного счастья, / Россия вспрянет ото сна, / И на обломках самовластья напишут наши имена!» В 1989 году советская легкая промышленность выпустила пластиковый пакет с автопортретом Пушкина из альбома Ушаковой.
Естественной реакцией на такое присвоение Пушкина (и превращение его в своеобразную поп-звезду) официальной культурой стало иконоборчество интеллектуалов, возмущенных превращением поэта в идола. Официальному мифу противопоставлялся миф о «друге декабристов», хранящем в душе идею «гражданского протеста». Иногда Пушкину даже приписывали буквально пророческие качества, например строки «…и рабство, падшее по манию царя» трактовали как буквальное предвидение отмены крепостного права Александром II.
Параллельно продолжал распространяться и эстетический миф об «абсолютном художнике», далеком от любых общественных движений. Именно этот миф получит развитие у символистов, для которых фигура Пушкина была одной из ключевых. Правда, некоторые из них представляли его в своеобразном образе аполлонического поэта, чей блистательный творческий дар сосуществовал с полнейшим отсутствием философской глубины.
Генерал классики и первый среди равных
18 декабря 1912 года тиражом в 600 экземпляров вышел первый поэтический альманах кубофутуристов «Пощечина общественному вкусу», который стал широко известен благодаря сопровождающему его одноименному манифесту. В нем юные бунтари, в частности, призывали «бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с парохода современности». Правда, это громкое заявление было не совсем искренним. Один из футуристов, Бенедикт Лившиц, вспоминал: «Я спал с Пушкиным под подушкой — да я ли один? Не продолжал ли он и во сне тревожить тех, кто объявлял его непонятнее гиероглифов? — и сбрасывать его вкупе с Достоевским и Толстым с „парохода современности“ мне представлялось лицемерием». Тем не менее революционная ревизия старого мира не обошла и Пушкина (даже несмотря на то, что он был одним из любимых поэтов Ленина и Луначарского). В 1918 году Маяковский в стихотворении «Радоваться рано» возмущался: «А почему не атакован Пушкин? А прочие генералы классики?»
Несмотря на эти перегибы, советская власть была более чем благосклонна к Пушкину. Уже в 1919 году, во время Гражданской войны, различные произведения Пушкина были изданы совокупным тиражом в 750 тысяч экземпляров. 1920 — 40-е годы — расцвет пушкиноведения. В поэтической (Блок, Ходасевич, Ахматова, Цветаева, Пастернак) и литературоведческой среде к Пушкину обращаются как «к опоре и ориентиру в хаосе политическом и духовном» (Яков Гордин).
На первый план в этом мифе выдвигаются черты, до этого часто вменявшиеся поэту в вину, — подчеркнутая независимость и непричастность к политическим схваткам. Однако это восприятие существует лишь в подтексте культуры.
В советском же общественном пространстве доминирует другой миф о Пушкине: в нем он жертва самодержавия и народный поэт. Поначалу в этом нарративе было много противоречий: Пушкин и друг, и жертва самодержавия, «певец быта и нравов дворянского сословия» и их же «разоблачитель». Для многих литераторов того времени Пушкин — надоевшая фигура из прошлого, реакцией на которую может быть либо сатира (например, в 1927 году в журнале «Бегемот» появляется коллективная пародия на «Евгения Онегина» — «Товарищ Евгений»), либо авангардная ревизия. Советские формалисты предлагали применить к Пушкину инструмент «остранения» и увидеть его современным глазами — например, как литературного экспериментатора (Виктор Шкловский убедительно доказывал, что «Евгений Онегин» — это русский ответ «Жизни и мнениям Тристрама Шенди, джентльмена»).
Несмотря на все эти поптыки оживления, к 1937-му, к очередному юбилею (на этот раз — юбилею гибели) кристаллизуется и канонизируется тяжеловесный и монументальный образ Пушкина. Теперь стихи Пушкина — лучшее, что было создано под гнетом помещичьего строя, а сам он — участник коммунистической культурной стройки. Идеи эти насаждались так активно, что проникли во все сферы культуры, включая фольклор. Всенародная любовь к певцу свободы выражалась и в огромных тиражах, и в регулярных постановках, и в бесчисленных отзывах обычных читателей.
Развитие этого мифа идет вполне в рамках заданной концом XIX века государственнической формулы, только в господствовавшей ранее триаде образов (любовь к простому народу, царю и Богу) две последние заменяются на противоположные. Как и раньше, педалируются учительские и пророческие черты пушкинского творчества, и, конечно, национально-патриотическая тема. Резкий поворот сталинской национальной политики — от поощрения развития национальных языков в республиках и борьбы с «великорусским шовинизмом» обратно к русификации и концепции семьи братских народов, один из которых — первый среди равных — проходит под прикрытием Пушкина как своеобразного амбассадора русского языка. Да что там русский язык! Прибывающих на Соловки заключенных встречал лозунг «Здравствуй, племя младое, незнакомое!».
«Юность поэта»
Первый советский фильм о Пушкине — «Поэт и царь» — был лубочным жестоким романсом о любовном треугольнике Александр — Пушкин — Наталья Гончарова. Тогдашняя критика разнесла его в пух и прах. А вот парадный портрет поэта в отрочестве, снятый Абрамом Народицким, прекрасно прошел проверку временем. Лицеист Пушкин в нем — юный нонконформист, который ходит в вечно рваном сюртуке, плюет на дисциплину и постоянно дает прикурить своим однокашникам-расистам. Blackness в фильме постоянно подчеркивается, другие лицеисты его немного травят за цвет кожи и даже называют обезьяной.
Друг наш Пушкин
Тоталитарный миф о Пушкине слабеет к середине 1950-х, с приходом оттепели. На смену ему приходит модель, восходящая к книгам Брюсова и Цветаевой, которую можно обозначить как «Мой Пушкин»: гармоническая личность, многогранный гений, совмещающий черты художника и гражданина — такие образы возникают в лирических, а иногда фамильярных обращениях советских поэтов 1960 — 70-х к творчеству Пушкина («Отрывок из маленькой поэмы о Пушкине» Беллы Ахмадулиной или «Пестель, поэт и Анна» Давида Самойлова). Из такой интимности восприятия следует и некоторая размытость образа. Новый советский портрет Пушкина лишен прежних радикальности и гипертрофированности, но также достаточно далек от реальности. В массовом же сознании формируется неожиданный новый миф о «хорошем человеке» — добрый товарищ, любящий отец, заботливый муж. Не меньшую популярность здесь приобретает и образ жены поэта, Натальи Гончаровой. По отдельности все эти детали корректны, но соединение их все так же искусственно.
Самой радикальной и без преувеличения скандальной попыткой разрушить официальный советский миф о поэте становятся «Прогулки с Пушкиным» — сборник эссе, написанных диссидентом Андреем Синявским в 1965 — 1968 годах в лагере (книга вышла в 1973 году в самиздате под псевдонимом Абрам Терц). «Прогулки» фраппировали всех: и рафинированных эмигрантов первой волны (нарушением этикета литературного языка, введением Пушкина в контекст тюремного быта, ведь Терц-Синявский прогуливался с Пушкиным не по набережным, а по лагерному дворику), и Солженицына, возмущенного тем, что автор превратил Пушкина в «матерчатую мартышку». Интересно, что, оспаривая взгляд на Пушкина как на гражданина и семьянина, Синявский возвращался все к тому же старому представлению о Пушкине как о «чистом художнике».
«Наследница по прямой»
Идея «Пушкин — наш современник» появилась в советском кино на излете тренда на эскапистский поворот к классике — уже в 1980-х. В 1982-м выходит «Наследница по прямой» — финальный фильм «школьной» трилогии Сергея Соловьева, первые две части которой были посвящены соответственно лермонтовским и толстовским («Анна Каренина») мотивам. 13-летняя одесситка Женя так глубоко очарована пушкинскими сюжетами и стихами, что воображает себя его прапраправнучкой и разыгрывает сюжет «Евгения Онегина» с приехавшим на отдых 18-летним столичным хлыщом Володей. В сюрреалистическом финале Пушкин (Сергей Шакуров с блэкфейсом) реально является девочке Жене.
«Храни меня, мой талисман»
Через четыре года певец интеллигентской безнадеги Роман Балаян, снявший культовые «Полеты во сне и наяву», переносит в наши дни дуэль Дантеса и Пушкина. Нелепым реактивом дворянского ритуала одержим журналист Дмитриев (Олег Янковский), приехавший в Болдино с женой делать репортаж о пушкинских мероприятиях. Тут он знакомится с загадочным и мрачным человеком в плаще — Климовым (Абдулов), одержимым фигурой Дантеса. Климов уверен, что Пушкин с его эротическим послужным списком не слишком отличался от Дантеса; к тому же он начинает настойчиво ухаживать за женой Дмитриева. Но главный аттракцион фильма не обсуждения морали Пушкина, а камео Окуджавы и Козакова. Знаменитости собираются за столом с Дмитриевым и Климовым и бесконечно обсуждают, можно ли снять байопик Пушкина, как играть гения; их грустно слушает Александр Адабашьян в роли бессловесного французского туриста.
Что мешает созданию какого-то одного внятного и исчерпывающего мифа о Пушкине? Сам Пушкин! В отличие от того же Гоголя, он не был творцом мифа о самом себе, хотя и сознательно носил в разное время различные, часто противоречивые маски: «шалун-поэт», «отлично добрый господин», изгнанник Байрон, «тверской ловелас», и прочее, и прочее. Свести их в единый динамический портрет попытался в начале 1980-х Юрий Лотман в своей структуралистской «Биографии писателя» — книге, имевшей культовый статус в среде советских интеллектуалов, но максимально далекой от мифотворчества.
К тому же Пушкину трудно приписать какую-то четкую философскую позицию, он не стремился выразить (а тем более пояснить) всю глубину бытия в слове, и умолчание в его случае далеко не единожды использованный прием — как в жизни, так и в творчестве.
Например, известный пушкиновед Юрий Чумаков говорил, что «Евгений Онегин» написан «стихами, прозой и значимой „пустотой“». Здесь важно указание в первую очередь не на то, о чем роман (заданная Белинским модель его восприятия как «энциклопедии русской жизни»), а на то, как он написан. Взять голый пересказ истории Татьяны и Онегина — и от пушкинского текста не останется ничего. Но настоящий его протагонист — сам автор, который в режиме реального времени рассказывает, как пишет роман, и, непринужденно болтая, делится с читателем событиями своей творческой и реальной биографии.
«Бакенбарды»
Гениальная сатира Юрия Мамина появляется на сломе эпох, когда советская интеллигенция, чувствующая крах старой системы, мрачно ждала не светлого будущего, но тоталитарного апокалипсиса (незадолго до фильма в «Искусстве кино», например, была опубликована пророческая антиутопия Александра Кабакова «Невозвращенец» про военный переворот в СССР). Мамин фактически пересказывает на современной ему советской фактуре историю взлета и краха румынского фашизма, только вместо «Железной гвардии» у него действует неформальное объединение пушкинистов «Бакены», поклоняющееся Александру Сергеевичу как мастеру боевых искусств, джентльмену и патриоту, погибшему от руки иностранца. Заправляет погромщиками плюгавый косплеер с замашками фюрера, очень скоро устраивающий «ночь длинных тростей» конкурирующей группировке припанкованных поклонников Петра I. Вскоре штурмовиков берут в оборот органы, и вот уже обритые наголо пушкинисты маршируют по улицам, скандируя стихи главного пушкиноненавистника — Маяковского.
Пушкин жив?
Наиболее полной и явной манифестацией пушкинского мифа в наше время стал юбилей 1999 года. «Пушкина в 1999 году раскручивали по всем правилам рекламной кампании и как будто выбирали в президенты», — отмечал Леонид Парфёнов. Пушкин окончательно провозглашается Первым Национальным Поэтом, а миф о нем становится общенациональным и выходит за рамки литературы. Образ Пушкина укрупняется, его судьба отождествляется с судьбой самой России, но это же укрупнение бесконечно отдаляет его от читателей. Даже литераторы теряют нить связи с Пушкиным. Так, одни из крупнейших авторов нашего времени — Сорокин и Пригов — признавались, что не чувствуют с ним родства. Показательно, что в сорокинском «Голубом сале» фигурируют клоны нескольких русских литераторов XIX века, но Пушкина среди них нет.
В новом веке, как и в конце девятнадцатого, Пушкин снова превращается в идола, в «медного Пушкина», в истукана, которого пытаются оживить в разнообразных культурных проектах XXI века, начиная с официальных юбилейных мероприятий, продолжая прагматичными кино- и ТВ-сериалами. Государственный заказ на всевозможные проекты, реактуализирующие русскую классику, стабильно появляются на «Госзакупках», — вплоть до интерактивного комментария к творчеству Пушкина под названием Pushkin Digital, находящегося сейчас в разработке.
К счастью, монументальный образ Александра Сергеевича не является безальтернативным. Да, именно Пушкин стал фигурой, задавшей ту самую сакральность как статусу писателя, так и всей русской литературе, которая сейчас оспаривается новой левой критикой, озабоченной воспроизводящимся официозным мифом о Пушкине — государственном поэте.
Но Пушкин не указывал никому державным перстом единственно верную дорогу. Он просто прошел свой сложный, извилистый, полный противоречий путь, оставив нам полную свободу — и решать, к чему он вообще пришел, и называть своим именем как площади, так и салат. Эта свобода — признак движения, а значит, продолжающейся жизни.
