Вольная экранизация романа Булгакова, задуманная больше пяти лет назад, стала самым обсуждаемым фильмом начала 2024 года. Юрий Сапрыкин подводит промежуточный итог спорам о картине «Мастер и Маргарита», которая поставила в непростое положение и критиков, и фанатов, при этом утратив одно важное свойство первоисточника.
Юрий Сапрыкин
Писатель, публицист
По разным медицинским обстоятельствам в кинотеатр я попал лишь к тому моменту, когда «Мастер и Маргарита» начали потихоньку собирать свой второй кассовый миллиард. Обстоятельства, однако, не мешали листать ленту на экране смартфона, и к началу сеанса я прекрасно знал, чего ждать. Это жесткое антитоталитарное высказывание (и всех причастных нужно посадить). Это жесткое антитоталитарное высказывание (и жаль, что такого в прокате больше не будет). Это шедевр, каких не было. Это идеологическая диверсия, направленная на подрыв. Это жалкое подобие первоисточника, это лучшая экранизация с большим отрывом, это созвездие блестящих актерских работ, это все те же на манеже, уныло отбывающие номер.
Единственное, в чем сходились более-менее все: кот категорически не получился. Могло ли быть иначе, если у читавших роман свое представление, каким должен быть кот?
Экранизация вообще неблагодарная штука, особенно для книги сверхпопулярной: чтение устроено так, что у каждого в голове возникает собственное кино, и фильму приходится работать не с единственной правильной канонической версией, а с миллионом частных интерпретаций. Представьте, если бы у «Слова пацана» был общеизвестный беллетристический первоисточник (а не одноименное документальное исследование о казанских бандах): все бы глаза друг другу повыцарапали, доказывая, что Марат должен выглядеть старше (или младше), и пальто у Пальто не то.
Знаменитое проклятие экранизаций «Мастера и Маргариты» не в том, что воландовская свита потусторонним образом съемочным группам ставит палки в колеса; просто роман много кто читал, и этому много кому никакая экранизация (а часто даже намерение таковую сделать) заведомо понравиться не может. Но в случае с новой версией собака оказалась зарыта не в вопросе, получился ли кот; самые острые копья ломались совсем по другому поводу.
Главными действующими лицами во всей истории вокруг фильма стали тяжелые осадные машины, лупившие из всех Telegram-орудий: может быть, у романа, где Мастера громят критики Латунские всех мастей, все-таки есть некая предсказательная сила? У критика в такой диспозиции (и это тоже было понятно до начала просмотра) задача заведомо провальная. Видишь, что с фильмом что-то не то, — присоединяешься к хору, настаивающему, что «сесть должны все». Считаешь, что это шедевр на все времена, — ну понятно, вписался за своих «по идеологической части». Находишь смелые исторические параллели — присоединяешься к безопасной акции протеста вроде очереди за Надеждина. Не видишь исторических параллелей — испугался и «смотришь в стол».
Ты ангажирован уже по факту того, что выносишь суждение, и волей-неволей вливаешься в ряды желающих разить врага словом. Роман, история страны как таковая, само по себе искусство кино — все это, как говорил Виктор Черномырдин, теряется в округлениях.
Профессия критика вообще предполагает способность не моргнув перечеркнуть годы труда сотен неглупых людей — часто за нищенский гонорар или вовсе ради лайков; каждый критик — немного Латунский. В более спокойное время это оправданно тем, что критик работает санитаром леса, поддерживает живое и изничтожает нежизнеспособное (часто раздувающееся от непомерного пафоса). Но как быть, если по лесу и без тебя ходят санитары, которым лучше на глаза не попадаться? И диагноз фильму ставится не по эстетическим достоинствам, а по аватаркам авторов в соцсетях? Что бы ты ни сказал, такое ощущение, что помогаешь собирать досье.
Исходя из всего вышесказанного, пожалуй, я не буду говорить, получилась ли в фильме утопическая сталинская Москва, отсылающая, скорее, к началу 1950-х, когда все возможные «мастера» либо были уже закатаны в асфальт, либо перестали выходить из своих подвалов. Или о том, насколько удачной была идея добавить к уже имеющимся в романе еще один пласт реальности, в котором Мастер в некоей воображаемой Москве пишет роман о самом себе, живущем в Москве, еще более воображаемой. Или о том, как вышел Воланд, про которого мы понимаем, что он немец, и у него загадочная улыбка, и это все, что можно про него сказать. Как неоднократно уже было замечено, это большое и сложное кино, вопреки всему собирающее второй миллиард, и кто я такой, чтобы стоять на пути у высоких чувств. Скажу лишь об исторических параллелях или вернее, о желании их увидеть везде и всюду.
Я заранее настраивался, что в фильме они будут, и правда, не обманул Facebook: звучит слово «Крым», идут проработки и допросы, доносчику достается элитная жилплощадь. Опять же кота в какой-то момент выбрасывают из трамвая — как они все знали заранее? Что ж, желание увидеть везде историческую рифму, примерить на себя ситуацию из прошлого вполне понятно: нам проще пережить неизвестное, зная, что оно уже было. Но стоит ли возлагать на эти аналогии тот остросоциальный вес, который они едва ли вытягивают: сцена с проработкой Мастера за пьесу о Пилате вряд ли откроет кому-то глаза и уж точно не объяснит того, что происходит сегодня (в том числе с самим фильмом). И вообще, все происходящее в этой фантазийной Москве немного слишком театрализовано и потому не способно всерьез напугать (любая страница из любой книжки о проработках середины 1930-х или кампаниях конца 1940-х триггерит сегодня гораздо сильнее; из последних вспомним «Внеждановщину» Татьяны Шишковой). Ок, мы видим фигуру писателя, гонимого и громимого, пишущего при этом свой великий роман, но цыгановский Мастер ничуть не Булгаков. У того были совсем особенные отношения с советской властью и с высшими силами, он скроен не по нынешней мерке, не за тем, чтобы «узнавать в нем себя»; это платье с чужого плеча.
Есть, однако, черты, в которых фильм совпадает со своим временем, — ровно те, в которых он заметнее всего расходится с первоисточником. Кинематографическому «Мастеру» уже не раз пеняли на отсутствие юмора; сценарист Роман Кантор даже объяснил, что из фильма при монтаже выпала юмористическая линия на 25 минут, но что получилось, то получилось.
Нет юмора, нет словесной легкости, нет точности в деталях, нет крема Азазелло, который позволил бы взлететь над этой мрачной Москвой невидимыми и свободными.
Сколько ни повторяй, что фильм самостоятельное произведение, но все же весь роман состоит из контрастов: легкость рядом с трагизмом, надежда на спасение поверх безысходности, Иешуа, возвышающийся над мародерами из МАССОЛИТа. Да что там, тот же кот, лихо раскачивающийся на люстре, когда к нему приходят с обыском. И то, что в фильме при всей его многоплановости этот слой вдруг исчез, что-то говорит об ощущении, разлитом во времени, в которое он был придуман и снят: как будто долго провозглашаемый «конец иронии» уже наступил, и точность вытеснена эффектным дизайн-концептом, и «город с ломаным солнцем, сверкающим в тысячах окон», видится лишь анфиладой из темных сталинских башен, и за прощанием на Воробьевых горах никому не обещано ни света, ни покоя.
Иллюстрация: Ася Соколова
