В прокате — комедийная драма «Танцуй, Селедка!», героиня которой, Жанна (Александра Бортич), приезжает в родной город, чтобы организовать похороны отца. Во время перевозки тела папа «оживает» (в ее воображении) и пытается вести с Жанной диалоги, давать советы и вспоминать о прошлом, когда он ушел из семьи. В роли отца снялся Павел Майков, который нечасто соглашается на интервью, но если уж их дает, то по-крупному. Кинопоиску повезло: поговорили с Майковым о том, почему жизнь детей как у рабов, что у него общего с Мэттью Макконахи и почему он так жестко относится к сценаристам.
Про танцующую селедку, отцов и детей
— Доводилось ли вам называть кого-нибудь селедкой? Необычное прозвище.
— В детстве во дворе было выражение немного оскорбительное: «Чего-то у тебя глаза как у бешеной селедки?» А так нет, никого я селедкой не называл. Да и в фильме мой герой называет дочь селедкой буквально два раза — это просто странное милое прозвище, родители часто детям такие дают.
Пока мой сын был маленьким, я его называл просто малышом. Я в этом отношении нежный. Мне жалко детей: живешь без забот и ответственности, но жизнь как у раба. Детям нельзя иметь свое мнение, слово против взрослого сказать. С ними лучше быть ласковыми.
Дети вполне могут качать права, если им дают. Но чаще ребенок — это «дуй отсюда». Меня в детстве всегда обижало вот это «Павлик, иди отсюда!» или «Учи уроки!». Причем слышишь это всегда, когда происходит что-то интересное. К родителям пришли гости, тебе так здорово, и в самый разгар: «Павел, а что ты тут уши развесил? Давай иди». Очень обидно!
— «Танцуй, Селедка!» дает представление о том, как лучше общаться с детьми?
— Беда в том, что кино никогда никого ничему хорошему не учит. Гадостям может научить. Человек смотрит «Бригаду» или то же «Слово пацана» и перенимает все плохое. А хорошее не перенимает. Если бы у нас кино хоть чему-нибудь хорошему учило, то не было бы никогда 1990-х. Люди смотрели «Чебурашку», «Карлсона», добрые советские мультики, но это не помешало им стать теми, кем они стали. Поэтому ни кино, ни театр ничему не учат, да и не должны. Учиться на искусстве — глупость полнейшая. Кино, как любое творчество, надо воспринимать душой, нервами, другими окончаниями, но не мозгами. Когда начинают включаться мозги, то это уже и не искусство.
Кино, если оно настоящее, — просто эмоция, радость, грусть, ненависть, которую ты достаешь из зрителя. А мы, наверное, ассенизаторы человеческих душ, прочищаем эмоционально забитые трубы. Человек на спектакль придет, посмеется и, может быть, жену не убьет свою сегодня топором — вот для чего все это нужно.
— И как вы прочищали эти трубы в фильме? Кто он, ваш герой?
— Если абстрагироваться от картины, то мой герой, отец этой девочки — ужасный человек. Нельзя так общаться с детьми, как это делает он. Но я все равно ищу объяснение, почему он так себя ведет, всегда оправдываю своего персонажа.
Мои родители развелись рано, своего родного отца я почти не видел, он быстро умер. Я помню, что все свое детство искал папу, он мне был нужен. Несмотря на то, что инициатором развода была мама, я был долго обижен на отца, хотя позже, когда мне было уже лет сорок, я его понял и простил. Единственное, о чем сейчас жалею, что никогда не смогу больше ему сказать, что у меня нет к нему никаких претензий.
— Героиня Саши Бортич вспоминает, что говорил ей отец, или воображает, что мог бы сказать. А вы помните какие-то слова из разговоров со своим папой?
— Очень мало помню. После развода с мамой папа был женат еще не раз. Два года провел в Афгане. Помню, как мы играем в хоккей, как он привез мне из Афгана какие-то шмотки, джинсы «Левайс» и майку с Дональдом Даком. Помню, как я однажды сильно обиделся на отца. А самое яркое впечатление: они разводились с матерью, мне было три года, я не понимал, но чувствовал, что что-то происходит, и не мог заснуть. Папа подошел к кровати, нагнулся ко мне и спросил: «Чего не спишь?» Других воспоминаний у меня нет, так же как и у героини. Мой папа все-таки не был такой скотиной, как персонаж из фильма, который сам ушел к другой женщине и обрубил все общение с семьей. Для себя я нашел объяснение этим поступкам. Хорошо, что в фильме мой персонаж мертвый. Если бы я играл живого, было бы сложнее. А тут человек, который живет у героини в голове, это ее воображение, таким она его себе представляет: что бы он сказал, как бы себя повел.
— «Танцуй, Селедка!» — это история в том числе про отношения поколений. Сейчас как будто об этом стали чаще снимать.
— Сейчас эта тема стала особенно актуальной, потому что разрыв между поколениями стал еще более явным. Например, разрыв между мной и моими родителями меньше, чем разрыв между мной и моим сыном. У них другая школа, другие игры — все другое. При этом сын с друзьями приезжают к нам Новый год встречать. Видимо, с нами интереснее. Но до какой степени мы разные! Мы же жили реально в свободном мире, в 1990-е, в нулевые. Хотя в нулевых нас уже поджимать стали. Но 1990-е — это же невероятно было! Обычно все охают, когда про это время говорят, а у меня ничего, кроме прекрасных воспоминаний, не осталось. Я был шпаной, рос в Киеве, в районе Татарки, рядом с рынком и заводом «Артём». Свобода была полнейшая.
Про Пчёлу и всю «Бригаду»
— Правда, что вопросы про «Бригаду» вас бесят?
— Не то что бесят. Просто на вопрос всегда хочется нормально ответить, а про «Бригаду» нового ничего не скажешь, разве что старые интервью повторять. Но если вопрос интересный, то можно.
— В какой степени роль Пчёлы — дар, а в какой — проклятье?
— Конечно, это дар. Если бы не было этой роли, ни хрена не было бы дальше. Остался бы я рядовым артистом. Сидел бы в своем «Моссовете». А тут прямо был выстрел. В нашей профессии должен быть выстрел. И если у тебя его не будет, то пойдет гораздо сложнее, тяжелее. Особенно сегодня. Раньше-то как было: показали тебя в кинотеатре или по телевизору — все увидели, и понеслось. А сейчас десятки платформ, сотни сериалов выходят. Как тут вообще отследить что-то?
— После «Бригады» вы несколько лет снимались в криминальных сериалах, которые точно не поднимали вас на новую профессиональную ступень. Это разве не проклятье?
— Никогда не относился к этому как к ступеням. Есть роль — я ее играю. Но повезло, что после «Бригады» я бандитов сыграл еще буквально раза два. Ментов стал играть позже. А тогда все время доставались роли всяких вояк, казаков, десантников. Возвращение оперативников, бандитов началось как раз ближе к двадцатым годам.
Про ренессанс и Макконахи
— Вы согласны, что у вас в последние несколько лет карьерный ренессанс?
— Да. Опять же что произошло: вышла «Бригада». А дальше все было неровно. Я человек сложный, кому-то нагрубил, кого-то послал. И про меня стали вдруг писать откровенные гадости, будто я бухаю и все такое.
— А вы бухали?
Ну, писали, что прямо спиваюсь. Ролей у меня стало мало. Эти-то, три моих коллеги, начали сниматься как ненормальные: Безруков, Дюжев, Володька Вдовиченков. А я — нет. У меня, дай бог, фильм в год.
— Это из-за репутации?
— Да, думаю, мне кто-то поднасрал. Есть у меня подозрение как. И я даже догадываюсь, кто этот доброжелатель.
— Будете мстить?
— Нет, конечно. Вы что? Я ж в рабочем районе вырос. Если я мщу, то очень конкретно. А так зачем?
Сначала меня вытащил из небытия Вадим Перельман. Это был 2015 год, сериал «Измены». Спасибо ему и Елене Лядовой, она меня туда сосватала и запихала. После я начал выкарабкиваться из клоаки, в которой находился, из всех этих третьесортных проектов. Появились «Икра», потом «Девушки с Макаровым». Вдруг все вспомнили, что есть Майков. Что я в связи с этим почувствовал? Что так и должно было случиться.
— В общем, вы как Мэттью Макконахи?
— Да, и считаю, что был к этому готов. Я же из творческой семьи, мои родные с актерами всегда общались. Бабушка многих знала. Дядька с Кайдановским дружил. Я знал прекрасно, что чем артист интереснее, тем он круче. Знал, что путь тут неровный, в этой профессии не бывает, что раз — и полетел. Может быть, поэтому не упал духом. Не спился. Просто сел и понял, что пока не мое время.
Не буду кокетничать: я всегда знал, что я человек талантливый, даже очень. Ну, гением себя называть не буду. Гении определяются после смерти. Так бабушка рассказывала — она недавно умерла, в 2017-м, ей 92 было. До конца жизни она писала картины. Боялась, что мать с теткой все у нее заберут, а мне ничего не останется. И отдавала некоторые свои работы мне. Я к ней приезжал, а она мне картину дает. А потом как-то говорит: «Только ты не продавай сейчас». Я: «Баб, ну как? Я вообще не собираюсь продавать. Это же твои картины». А она: «Не-не. Потом можешь. Но потом. Главное, не сейчас. Потому что дорогой художник — мертвый художник». Мне это так понравилось. Так что гениальный художник — мертвый.
Впрочем, кто знает, могу ведь и снова лечь на дно. Лет десять меня будет не слышно, не видно, а потом я опять бабахну. Все будут говорить: «Майков какой стал! В шестьдесят таких офигенных дедов играет». Никакой гарантии в этой профессии нет. Все зыбко. Сегодня на коне, завтра — в говне.
— Как вы сработались со Стычкиным?
— Мы с Женькой познакомились в 1997 году и знаем друг друга почти 30 лет. Всегда дружили. Спектакль один вместе играли — «Проявление любви». Все началось с сериала «Контакт». Женька позвонил и сказал, что играть это должен только я. Никто больше не сыграет такое. Знаю, что продюсеры меня не хотели. Но Жека отстоял. Дальше он назвал меня своим талисманом. Громко, да. И теперь ему приходится этому соответствовать — запихивать меня в каждую свою картину.
— Те фильмы, на которые я обычно возлагаю надежды, думая, что они точно взорвут, проходят тихо. А те, на которые я и внимания не обращаю, вдруг взрывают. Помню, вышел «Лед». У меня денег не было, надо было где-то подсняться. Мне предложили три дня, я и согласился. Были какие-то пробы — снялся, забыл. Вышел фильм, и началось! Говорю: да что я там сделал-то? У меня там и роли-то толком нет. Нет, отвечают, ты ничего не понимаешь.
С «Нулевым пациентом» то же самое. Мы с Жекой придумали моему герою характер, образ, чтобы как-то оторваться от Барнашова (Глеба, героя «Контакта». — Прим. ред.). А потом выяснилось, что это круто. А лепка пельменей — чуть ли не самая эротическая сцена в мире. Я и не предполагал. Как и с «Бригадой» не предполагал. И с «Изменами» тоже.
Зато если я говорю, что фильм будет говно, то непременно угадываю. А успех угадать не могу.
— Женька придумал. Говорил: «Нет для тебя тут роли, нечего тебе тут играть». Там была еще роль одного из родителей, но я не смог. А я же талисман. И Женя придумал сцену. Просто в такси. Я поехал и бесплатно снялся, причем меня и мать с дочерью, которых мой герой везет, снимали отдельно.
Про кино, которое станет культовым
— «Бригада» стала сериалом, определившим 1990-е. Видите ли вы сейчас проекты, которые в будущем превратятся в культ и станут точным отражением сегодняшнего дня?
— Сейчас есть цифра, а «Бригаду» на пленку снимали. Это очень важно. Потому что фильм, снятый на пленку, имеет совершенно другую ценность. Это, во-первых, материальная вещь: вот пленка, коробка, кино. А цифровое — это виртуальное. Когда появилась цифра, немного пропала ценность происходящего.
— То есть я вам прочитаю стихотворение или принесу на листочке — это разные вещи, что ли?
— Дело не в этом. Раньше как было: зарядили пленку, и если запороть дубль, то второго уже может не быть. Каждая банка стоит денег. У меня так на «Бригаде» было однажды, когда мне оператор Юрий Райский орал: «Ты чего устроил? Зачем головой водишь в кадре — я крупный план снимаю!» Я в ответ замялся, а он: «Все, значит, без крупного плана!» С пленкой ответственность была выше. А сейчас что? По 20–30 дублей делаем.
— Это влияет на качество?
— Конечно. Все по-другому относятся. Появилось ощущение легкости, ответственность-то ниже. И поэтому из трех миллионов снятых на цифру картин в истории останется три. А остальные уйдут в небытие. Их кто-нибудь при желании нароет в интернете.
— Знаете примеры того, что может войти в историю?
— Ну, «Слово пацана», естественно, останется, потому что сделано громко. Мне не нравятся подобные фильмы. Я не люблю Жору Крыжовникова. Он, безусловно, талантливый, умный и образованный человек, но темный, и кино у него темное. Злое. У него только один фильм есть нормальный, добрый — короткометражка «Проклятие» с Трибунцевым. Остальные фильмы злобные. После «Слова пацана» наша «Бригада» — просто «Там на неведомых дорожках», советская детская сказка какая-то.
— Вы про уровень жестокости говорите?
— Ну вот «Бригада» — чем она так полюбилась людям? Во-первых, она оправдала все 1990-е годы сразу. Там же не показано, как мы кого-то били, насиловали. Как паяльник в жопу засовывали. Просто ходят четыре классных пацана. Решают проблемы.
— Жертвы своего времени.
— Да. И мы им сопереживаем. Чего нет в «Слове пацана». Не понимаю, как можно сопереживать этим ребятам? Ну, вероятно, на какое-то время сериал в истории останется, потому что вызвал такой резонанс. А еще что? Да хрен его знает.
Про скуку и сценаристов
— Смотрите ли вы зарубежные сериалы?
— Много! «Почему женщины убивают», «Слишком стар, чтобы умереть молодым». Офигенный сериал «Проповедник», просто сумасшедший. Мне нравится, с какой смелостью они это делают, без ханжества. В «Проповеднике» есть эпизод, где Иисус дерется с Гитлером в аду. Сними такое у нас — тут же заговорили бы про оскорбление верующих. А у них нормально, они-то свободны в творчестве.
— А вы как чувствуете это уменьшение свободы в кино?
— Да скучно стало на площадках. Более того, у нас большая проблема со сценарным цехом, у нас практически нет сценаристов. Точнее, они есть, их вагон и маленькая тележка, но это, по моему мнению, толпа бездарей. У меня 86 фильмов, в 84 из них я менял текст. В двух не менял. В «Изменах» что было, то и говорил. И в «Человеке, который удивил всех» Чупова и Меркуловой. Во всех остальных корявые диалоги. И даже в том же прекрасном «Нулевом пациенте» было изменено 70% моего текста, потому что говорить это было невозможно.
А сценарий — это главное. Да, хорошо, когда красивый кадр и артисты хорошо играют. Но если все это есть, а история — фигня, то смотреть невозможно. И. наоборот, даже если артисты будут так себе, оператор плохо сработает, то крутая история все исправит. Помню, смотрел «Потерянную комнату». Сначала очень не нравилось, артисты ужасно играли. Но к середине первой серии перестал это замечать — история захватила.
— Почему у нас сценарный цех так хромает?
— Потому что появилось много случайных людей. Я не помню, когда встречал профессионального сценариста, который реально учился профессии. Это бывшие менты и кавээнщики. Они раньше писали скетчи, а сейчас сериалы стали писать. И думают, что это одно и то же. А это не так! Люди занимаются не своим делом. Причем до хера получают. Больше, чем я. Больше, чем даже некоторые популярные артисты. Все эти два миллиона за серию. Смотришь и думаешь: да ладно! Серьезно?
Персонажи сейчас все время разговаривают без остановки. Посмотрите те же советские фильмы. Там бывают сцены, где человек три слова произносит, и все понятно. А у нас киноязык пропал. Вспомните «Влюблен по собственному желанию»: вся сцена снята на общем плане, два одиноких человека идут, затерянные в этом огромном мире. Кто об этом сейчас думает? Сейчас бы уже показали 15 раз крупный план. Все забыли, что крупный план — это специя, которую нужно за весь фильм показать три-четыре раза.
— Так, сценаристы плохие. Операторы-то хорошие?
— Операторы — да. Слава богу, у нас крепкий цех. Просто так оператором не станешь. Это не на кнопки нажимать. Перспективу никто не отменял, композицию тоже. Я не могу после тридцати лет в кино стать оператором. А сценаристом могу. Писать умеешь? Пиши. Режиссером могу. Что режиссер-то? Рот закрыл, рабочее место убрал. «Камера, мотор!» Сейчас главный — продюсер. Все, что режиссер придумал, продюсер может выкинуть.
— Вы, Павел, сейчас говорите как обиженный, недовольный человек. Чего брюзжите?
— Так и есть.
— У вас же все классно?
— Ну как классно? Съемки — постоянная война, вечный бой. Покой нам только снится. Из 86 картин у меня было три, где действительно было творчество, где мы чем-то занимались. Остальное — личная битва с продюсерами, иногда с режиссерами. За элементарную правду.
Про музыку
— Слушайте, вы же музыкант. В музыке по-другому выстраиваются отношения?
— Музыкой я занимаюсь благодаря кино и там делаю то, что хочу. Я здесь абсолютно творец, никто мне не скажет: «Паш, это не продастся».
С группой «7 процентов» мы записали альбом, и как-то оно развалилось, все заняты своими делами. Потом была группа ButterBrodsky, и там была очень творческая атмосфера, но потом мы разругались со вторым вокалистом Мишей, он ушел, и все поуходили. Я остался и понял, что все новые, из старого состава я один, мне не нравится название группы, хочется поменять стиль музыки, и поэтому я просто сделал ребрендинг группы, всех разогнав, поменял и направление музыки, и название на «Магрит».
— Получается, тоже конфликтная область.
— Да, но тут конфликты творческие: какую скрипку здесь пустить, будем ли детский хор записывать. Здесь я готов орать, ругаться — мне нравится это.
— Вы ведь большой любитель рок-музыки. Кого сейчас переслушиваете?
— Я, по-моему, музыкальный наркоман. Музыка звучит у меня всегда. Просыпаюсь — включаю, в машине играет. Я долгое время собирал CD, у меня больше тысячи, сейчас винил. Могу слушать Led Zeppelin, Joy Division, System of a Down, Slayer, а после всего этого поставить The Beatles. Любимая группа — это the Cure.
Кстати, недавно посмотрел сериал «Король и Шут», он мне понравился. Я переслушал их музыку и вдруг заново влюбился в эту группу. Очень интересные ребята были, сейчас такого оригинального коллектива у нас на сцене нет. Мне однажды предлагали с Горшком и Князем познакомиться. 2006 или 2007 год, была какая-то премия. Я пришел, а мне говорят: Там КиШ сидят, пойдем представлю. А я говорю: да ну их, гопники какие-то. Прошло время, и я понял, что такое упущенная возможность. Дурак был, включил тогда какую-то юношескую принципиальность. В моем возрасте уже таких глупостей не будешь делать.
Я Игги Попа люблю, панков всех. Сам и в детстве, и всегда был панком. И даже сейчас считаю, что «Магрит» — это панки, которые выросли.
— По чьим живым концертам вы скучаете? Кроме Роберта Смита, конечно же.
— У Cure был сумасшедший концерт, когда они играли на «Пикнике „Афиши“». 2019 год. У Озика (Оззи Осборн — Прим. ред.) были веселые концерты: второй был так себе, а вот третий, самый лучший — в «Олимпийском». Очень понравились концерты Ника Кейва: два раза, один раз был проект Grinderman, второй — The Bad Seeds. Я вообще по этим всем концертам скучаю. Если бы я знал, что так все будет, то тогда больше ходил бы. Так-то казалось: ладно, это я потом посмотрю.
Есть группы, на которые ты просто должен пойти. А есть такие, на которые ходить необязательно. Ну, скажем, Jethro Tull — да, здорово посмотреть, как Иэн Андерсон играет на флейте и стоит на одной ноге, но непреодолимого желания у меня нет. Или группа Kiss — на таком концерте я могу оказаться, скорее, случайно.
А есть, например, группа Nazareth, и я бы пошел, если б знал, что он (Дэн Маккаферти) умрет. О чем жалею и никогда не прощу Александру Иншакову, как в 2002 году после выхода «Бригады» нам нужно было ехать на какое-то мероприятие кого-то награждать. А у меня были билеты на Роберта Планта. В итоге мы вышли на сцену, ни слова не сказали. Было ясно, что там могли бы без нас обойтись. Но концерт я упустил.
Автор: Андрей Захарьев
