Умер Лев Рубинштейн. Вспоминаем его и его слова о жизни, счастье, памяти и свободе

Однажды после какого-то застолья мы ехали со Львом Семёновичем Рубинштейном на такси. Он всю дорогу рассказывал байки, шутил, на ходу придумывал пословицы и поговорки, цитировал что-то великолепное по памяти. Лев Семёнович вышел, а я поехал дальше. Водитель остался в полнейшем восторге, спросил: «Но кто это был? Какой-то известный телеведущий или актер?» «Скорее, поэт и колумнист», — ответил я. Шофер изумился: «Колумнист? Что такое колумнист? Я тоже хочу быть колумнистом!»

Рубинштейн был небольшого роста и очень компактных размеров, но этот маленький человек заполнял собой любое отведенное для его выступлений пространство, включая гигантские залы и площадки под открытым небом. Рубинштейн читает стихи, толпа внимает, в первом ряду сидит особая фанатка и со слуха записывает тексты, рядом — стопка уже исписанных тетрадей. Рубинштейн сидит на стенде посреди ярмарки Non/fiction, пьет водку и закусывает, вокруг стоят люди, которые просто с восторгом смотрят на него. Образовалась пробка. Он не читает стихи, он просто со вкусом выпивает, и этого достаточно.

Рубинштейн — поэт, но само по себе это определение мало что объясняет. Скорее, можно говорить о нем как о реформаторе и переосмысливателе поэзии. А еще он участник и свидетель важнейшего течения в истории русской культуры, который подробно изучен исследователями, но вряд ли известен широкой публике.

Московский концептуализм появился в эпоху застоя и проявлял себя в самых разных сферах культуры. Для концептуализма важно не столько само произведение, сколько концепция, которую творец — художник или писатель — предлагает зрителю или читателю, чтобы тот додумывал, допридумывал ее самостоятельно вслед за автором. Концептуализм для советского времени был чем-то абсолютно чуждым, потому концептуалисты были обречены на полуподпольное существование. Ровесники и соратники Рубинштейна — в искусстве Илья Кабаков, в поэзии Дмитрий Александрович Пригов, в прозе Владимир Сорокин.

Рубинштейн начал писать стихи в конце 1960-х. В 1970-х появляются первые публикации в самиздате и за границей, в тамиздате. Легальные издания на родине вышли лишь в 1990-х. В какой-то степени Рубинштейн радикальнее многих собратьев: в его поэзии важно не только содержание — важен материал, который оказывается неотъемлемой частью текстов. Он придумывает свой собственный формат и жанр — картотеку. В то время он работал в библиотеке и использовал в качестве материала то, что всегда под было рукой, — карточки для библиотечного каталога.

Стихи Рубинштейна — это короткие предложения, записанные на карточках, которые могут иметь автономное значение, но порой сами по себе могут показаться бессмысленными. Смысл они обретают, когда читаются подряд и именно на карточках, когда одна фраза и одна карточка сменяют другую. Для такой поэзии важна не рифма и не ритм, они вообще могут отсутствовать. Важен концепт, важно авторское исполнение, которое превращается в перформанс. А также важно внимание поэта к чужим жанрам, к подслушанным словам, к подсмотренным картинам быта.

Вот начало и конец одного из самых известных (по крайней мере, судя по цитированию в соцсетях) стихотворений Рубинштейна — «Одна жизнь в 119 карточках». Вроде ничего не понятно и разом все понятно всякому, кто когда-нибудь видел семейный альбом с фотографиями (такая же деталь ушедшего прошлого, как и пишущая машинка, на которой Лев Семёнович заполнял свои карточки).

1. Это я.

2. Это тоже я.

3. И это я.

4. Это родители. Кажется, в Кисловодске. Надпись: «1952».

5. Миша с волейбольным мячом.

6. Я с санками.

7. Галя с двумя котятами. Надпись: «Наш живой уголок».

8. Третий слева — я. <…>

113. А это я.

114. А это я в трусах и в майке.

115. А это я в трусах и в майке под одеялом с головой.

116. А это я в трусах и в майке под одеялом с головой бегу по солнечной лужайке.

117. А это я в трусах и в майке под одеялом с головой бегу по солнечной лужайке, и мой сурок со мной.

118. И мой сурок со мной.

119. (Уходит).

Уильям Берроуз называл язык вирусом, использующим людей для своего распространения, и в этом смысле Лев Семёнович был выдающимся вирусологом. Он работал на одном поле с Кабаковым, Приговым, Сорокиным — на поле языка; русского, советского, а потом и постсоветского, хотя главные его открытия были сделаны до 1990-х. В своих стихотворениях он демонстрировал тотальность официозного дискурса, сплавленного из обрывков русской классики, радиопередач, массового литературного палпа, плохих киносценариев и городского фольклора. Он не просто показывал, как этот язык может забивать голову и самоорганизовываться в нарративы, звучащие убедительно и красиво, но не несущие никакого смысла (ровно это сейчас демонстрируют AI-инструменты типа Chat GPT). Рубинштейн также возвращал этим выхолощенным строчкам жизнь, превращая мертвое и искусственное обратно в живое. Его тексты скользили по тончайшей грани между языковым реди-мейдом и авторским письмом, их ослепительный эффект был (и есть) как раз в том, что читатель (или, если повезет, слушатель) начинал видеть это мерцание.

Для усиления эффекта Рубинштейн придумал остроумную медийную форму: строчки печатались на библиотечных карточках. В СССР крупные библиотеки часто были центром скрытой автономной культурной жизни — сюда устраивались на непыльную работу, чтобы не попасть под статью о тунеядстве; библиотечные работники имели доступ к литературе из закрытых фондов, тут тиражировали самиздат. Рубинштейновские карточки имели еще и прикладной смысл: во-первых, они задавали определенный ритм чтения; во-вторых, после прочтения вслух автором они передавались по кругу слушателями, как бы отражаясь эхом.

В 1990-х, когда сменилась эпоха, а вместе с ней языковые практики, медиа да и всё вокруг, Рубинштейн-автор радикально сменил форму существования — он стал колумнистом, эссеистом, «писателем в журнале». Однако объектом его изучения по-прежнему оставался язык: болтовня в транспорте и по телефону, детские каламбуры и народное творчество (одна из книг Рубинштейна так и называется — «Случаи из языка»). Просто говорить о нем Лев Семёнович стал в менее эзотерической форме; эссе и заметки Рубинштейна на самом деле сокровище для российских сценаристов, хронически не справляющихся с диалогами.

Тридцать лет назад, чтобы не эксплуатировать бесконечно найденный однажды прием, Рубинштейн сменил экспериментальную форму на более конвенциональную (но тоже новаторскую для эпохи зарождения российских СМИ). Однако сегодня парадоксальным образом его советские тексты выглядят даже более современными, чем недавние колонки. Эта поэзия, как модно сейчас говорить, перенастраивает оптику, вызывая у читателя недоверие к изящной словесности, собирающей залы, и сочувствие — к обыденности. Учит видеть безличный голос самой культуры (или идеологиии) в авторских текстах и настоящую поэзию в содержании учебников, объявлений, в народной речи. Новая эпоха соцсетей поставляет такой контент в гигантских количествах, и в полной мере насладиться переливами и гримасами живого языка может только тот, кто способен увидеть коан в учебнике математики и пошлый анекдот в назидательной притче.

В первый раз я увидел его году в 1995-м — как ни странно, в клубе «Птюч». Было у них такое обыкновение — в перерывах между сетами Зорькина и Компас-Врубеля устраивать поэтические вечера. Лев Семёныч читал что-то с карточек раздраженным голосом совслужащего, недовольного, что ходят тут и отвлекают. Он умел впускать в свои тексты «голоса из хора», будто идешь по длинному коридору и из каждой двери что-то доносится. Потом много лет я каждый день видел один из этих текстов. В «Афише», кажется, Илье Ценциперу пришла в голову мысль нанести на стенах вдоль лестницы с шестого этажа по первый его цикл «Лестница существ». «Вот медленная свинка колышется, поет». Нелепая цитата, как и любая отдельно выдернутая строчка из карточек. Помню, как раздражался даже, когда в Facebook, как ни вспомнят Льва Семёныча, вечно пишут: «а это я, в трусах и майке, под одеялом с головой». Серьезный же поэт — почему всегда трусы и майка?

Про то, как он всех объединял и все оживлял, уже много пишут, и всё совершенная правда. Гений места, душа любой компании, и тут совершенно неважно было, слышал ли ты его чтение карточек, как ты видишь его место на карте поэзии, согласен ли ты с его последней колонкой. Одно его появление — инъекция чистой радости, а если еще был стол и начинались разговоры… Лев Семёныч соединял не просто людей, но эпохи, у него всегда можно было спросить, а что говорил этот и как вам тогда нравился тот, или слушать без спросу рассказы о том и об этом. Он блестяще владел почти утраченным сейчас искусством застольного остроумия — с молниеносными реакциями и всегда уместными историями, выточенными до состояния коана или хокку. А если рядом была дама, как он умел быть галантен! Сегодня весь день вспоминаю то и это: как он ходит, почему-то одинокий и все же радостный, на открытии выставки про себя, как тихо поет что-то ночью в чистом теплом поле, как мы встречаемся в утреннем «Сапсане» и… Все дальнейшее никак не ложится в некролог. Вот как определить его талант? С ним просто было хорошо. Всегда и везде. И еще, несмотря на возраст и безбрежную память, в нем была какая-то ребячливость — запальчивая, веселая и отчаянная, и слово «смерть» совершенно с этим не вяжется. А это я, в трусах и майке, под одеялом с головой, бегу по солнечной лужайке, и мой сурок со мной.

И мой сурок со мной.

Какое сегодня число? Какая разница? Сегодня — сегодня, а вчера было вчера, не ясно, что ли?

А будет ли завтра? То ли да, то ли нет. Но часы будут тикать, а календарь будет висеть на стене. Может быть, времени вообще больше никогда не будет, а вот календарь будет.

Календарь, вещь сугубо прикладная, предельно эфемерная, является яркой и поучительной приметой своего времени, быть может, более наглядной, чем объекты так называемой высокой культуры. Он предназначен, чтобы служить год, а при этом имеет свойство застревать в памяти на целые десятилетия.

—

По-настоящему реальна лишь наша память, умеющая выдергивать из мутного потока бытия абсолютно бесполезные и абсолютно драгоценные детали. Мы вспомнили о них, а значит, они достойны нашей любви.

Мы проживаем свою жизнь, и мы живем в своем мире. Эти простые истины время от времени приходится осознавать заново. И иногда — необычайно пронзительно.

Так чего не хватает нам? Правильно, нам остро не хватает жизненных сюжетов, которые бы хорошо заканчивались. Не хватает нам историй, пусть и не вполне гладких, пусть даже драматических и временами болезненных, но таких, чтобы непременно со счастливым концом.

Счастье надежнее всего прячется до поры до времени в складках и потайных кармашках нашей легкомысленной, безответственной и часто неряшливой памяти, и его не так-то просто отыскать среди мятых бумажек, горелых спичек и засохших яблочных огрызков. Но зато, когда оно вдруг обнаруживается, оно обдает таким жаром!

Давайте вспоминать.

Пока есть хоть минимальная возможность, надо думать что хочешь, говорить как хочешь и поступать сообразно со своими жизненными принципами и со своими представлениями о том, что правильно, а что нет.

Родина — это то место, где ты ощущаешь себя своим. Или так: это место, куда тебе непременно хочется вернуться, где бы ты ни был. И эти места для всех разные. Для кого-то отечество — это огромная страна, для кого-то — родительский дом, для кого-то — так называемая историческая родина, то есть те места, где жили их далекие или близкие предки, для кого-то — целый мир. А вот для одного невыездного российского подданного целый мир был чужбиной, а отечеством ему было лишь Царское Село. Кто прав? Все правы.

Серьезное и смешное туго переплетены и перепутаны, особенно теперь. Манифестированная, натужная и надрывная серьезность всегда смешна. Но когда ее становится слишком много, то уже и не очень.

47.

Иногда вздыхаешь и думаешь про себя. И снова вздыхаешь.

3.

Не избегай моментов, которые принято называть печальными.

О них часто потом вспоминаешь с благодарностью.

26.

Плывет заветная звезда навстречу завтрашней погоде. За лесом плачут поезда. А дальше — что-то в этом роде.

9.

Дорогой друг!

После длительного периода напряженных усилий, направленных на преодоление то одного, то другого, надо наконец-то расслабиться и предоставить события самим себе.

А напрасно как раз другое. Примерно то же самое, что и теперь.

Напрасно, например, впадать в уныние.

Напрасно забывать о том, что самое, может быть, главное — это поиск наиболее адекватных форм сочувствия друг другу.

Напрасно считать сражения проигранными.

И никуда не деться от фатальной необходимости выбора между свободой и порядком, притом что свобода, как правило, понимается как безнаказанное битье витрин, а порядок — как сплошной, равномерно размазанный по всей необъятной территории страны опорный пункт милиции — вроде как в знаменитом стихотворении Дмитрия Александровича Пригова: «Когда все братья будут люди, и каждый — милиционер».

Считается, что существуют два вечных русских вопроса: «Кто виноват?» и «Что делать?». Я бы добавил еще как минимум два: «Сколько это еще может продолжаться?» и «Как ты после вчерашнего?».

Ко всем текущим событиям, происшествиям и процессам мы жадно ищем исторических аналогий и рифм не потому, что они нам что-то всерьез объясняют, а потому, что так нам легче их переживать.

Когда автор размышляет, с чего бы начать текст, содержание которого до поры до времени неведомо ему самому, он вполне справедливо решает выдернуть из ткани памяти нитку какого-нибудь мимолетного и не слишком значительного воспоминания. Если не из детства, то, по крайней мере, из далекого уже прошлого. А там уж, надеется он, само как-нибудь пойдет. И оказывается обычно прав.

Я узнаю нас. Но, что важно, нас примерно в восьмилетнем возрасте. В крайнем случае — в девятилетнем. И никак не позже.

Позже мы уже начали — хотя и с разной скоростью — кое-как взрослеть. Не то что, извините, некоторые.