«Преступление не может быть безнаказанным»: Жора Крыжовников — о пацанах, Достоевском и значках «Рэмбо»

Андрей Першин, который по-прежнему творит под игривым псевдонимом «Жора Крыжовников», попал в поле зрения российских зрителей с комедией «Горько!». Затем были сиквел и еще один «народный фильм» — караоке-мюзикл «Самый лучший день» с Дмитрием Нагиевым. После Крыжовников взял резкий курс на драму и снял душераздирающий сериал «Звоните ДиКаприо!», в котором от прежних работ остался только восклицательный знак в названии. Теперь режиссер возвращается со «Словом пацана» — жесткой драмой о «казанском феномене» в 1989 году.

В восьмисейрийном фильме для Wink и Start Крыжовников, как никогда, бескомпромиссно перенимает дух перестроечного кино типа «Меня зовут Арлекино» или «Авария» — дочь мента». Для рубрики «Главный герой», где Кинопоиск публикует монологи ключевых лиц киноиндустрии, Крыжовников рассказал про новый сериал, пролил свет на несостоявшийся проект «Преступление и наказание 1992» и вспомнил детство, пришедшееся на время действия картины.

«Народным режиссером» я стал случайно. В институте я ставил Достоевского, Чехова и Шекспира. Первая моя работа, которую отметил Марк Анатольевич Захаров, — отрывок из Чехова. Потом были «Братья Карамазовы» и «Мера за меру». То есть то, что я делаю в «Звоните ДиКаприо!» и «Слове пацана», — это и есть я, каким я был более-менее всегда. Просто после института я понял, что могу все, как бы это нескромно ни прозвучало. Я могу артхаус, могу коммерческое, могу то, могу сё… Правда, это я думал о театре, а в театре даже коммерческие вещи выглядят иначе, чем в кино.

В какой-то момент, когда в «Базелевсе» искали режиссера на «Горько!», они увидели мое «Проклятие». «Горько!» я снял так, как хотел, но сам бы я никогда с нуля такой проект не сделал. Меня по большому счету не интересует свадьба как явление русской жизни. «Самый лучший день» — совсем другое дело. Я люблю мюзиклы, мне хотелось поставить музыкальное кино, мне интересно было вот так сделать эту пьесу Островского. И на этом мой личный интерес к глубинному народу через комедийную линзу в общем закончился.

Перерыв был связан с личностным кризисом, моим тяжелым периодом. Как раз в это время я сделал «Лед 2», который снимал в полуобморочном состоянии — не буду углубляться в его причины. Снимать «Лед 2» мне понравилось: это вообще хорошая идея — прерываться на полный метр, особенно на мюзикл; я этот жанр обожаю. Ну а дальше пришло время возвращаться к сериалам. После «Льда 2» по заказу ТНТ я спродюсировал сериал «Нина». Договоренность была в том, что я сделаю что-то для канала, а потом мне дадут возможность снять авторский проект. Однако до второго пункта дело так и не дошло.

Только в сериале можно рассказать историю с максимальной подробностью и драматической убедительностью. Мне не нужно выбрасывать родителей, окружение героев. В полном метре это невозможно. Там могут быть только один герой и его история. Я имею в виду, конечно, зрительское кино.

Сериал сегодня — единственный вид кино, где можно выстроить настоящую трагедию. Где можно быть безусловно правдивым и максимально эмоциональным. Можно не беречь зрителя, не думать, что ему будет плохо. В полнометражном кино малейший намек на подлинный драматизм пугает продюсеров. О том же говорил Гайдай, критикуя фильмы Данелии: «Это были бы хорошие комедии, если бы никто не умирал». В «Афоне» умирает тетя, в «Не горюй» тоже присутствует смерть. Гайдай, как режиссер массового кино, этого не понимал. Он считал, что драма есть ограничение. Сегодня такое отношение сохраняется, но сериал доходит до той аудитории, которая не бывает в кинотеатрах. До взрослых. Аудитория платформ — это люди, которые готовы, могут и хотят это смотреть. Современные сериалы стремятся быть художественным произведением, в котором есть исследование человеческой души.

После перерыва практически одновременно я придумал два проекта, которые очень захотелось сделать. Первым был готов сценарий «Преступления и наказания 1992». Мы перенесли действие в единственный период времени, который конгруэнтен эпохе, когда был написан роман Достоевского. Это сопоставимые нищета, безумие, полная потеря понимания того, как выжить. Я знаю, что сейчас снимается проект, где действие перенесено в наши дни. Однако, если у тебя есть возможность устроиться на работу и купить еду, это совсем не то же самое, чем положение студента в 1992-м, когда еды или не было, или она стоила космических денег. Впрочем, коллегам я, безусловно, желаю удачи.

«Преступление и наказание 1992» были готовы на бумаге раньше, чем «Слово пацана», но оказались очень дорогими. Амбиция, заложенная в сценарии, предполагала строительство Сенной площади образца 1992 года. И мы даже нашли место, где ее можно построить. Тогда шел 2021 год, это был бум сериального производства в России. Казалось, что необходимый бюджет найдется. Но потом произошли определенные события в общественно-политической жизни, и стало понятно, что такой дорогой сериал, скажем так, не нужен. Однако сценарий написан, я от него не отказался. Он уже существует на бумаге, в некотором смысле он уже сделан. Знаете, когда я прочитал сценарий «Трудно быть богом» Германа (он назывался «Что сказал табачник с Табачной улицы»), у меня было полное ощущение, что я посмотрел фильм. Когда я пришел в кино, то оказалось, что я видел совсем другой фильм — великий режиссер сделал все иначе, чем я себе представлял. Тем не менее какое-то кино на бумаге уже было. Так что для себя я уже снял «Преступление и наказание 1992». Может быть, когда-нибудь я сниму его и для зрителя.

Параллельно мы с Андреем Золотарёвым писали «Слово пацана» — проект, кстати, тоже недешевый, поскольку предполагает историческую точность. Когда я столкнулся с этой темой, то сразу понял, что в ней есть мир, о котором я хочу рассказать. Для сериала очень важно это ощущение мира, в котором ты не бывал, но который с интересом бы исследовал. Я сразу понял, что там есть все: любовь, смерть, борьба, какие-то свои пугающие правила, которые люди принимали как должное. Там есть иллюзия братства, которого так не хватает в жизни. Я понял, кто мои персонажи, когда осознал, что в первой серии Марат и Андрей как будто бы обретут дружбу и им будет казаться, что они самые счастливые люди на земле. Но то, что они находятся внутри группировки, уже запустило некое колесо воздаяния. Если ты наступил туда одной ножкой, то уже обязательно прилетит обратка. Ты навсегда лишишься покоя. Преступление не может быть безнаказанным. Не в уголовном смысле — мы снимали не детектив, — а в общечеловеческом. Если ты совершил зло, то оно вернется — приумноженное, кровавое, но твое собственное зло.

В 1989 году мне было 10 лет, я жил с папой в городе Сарове. У нас тоже было подобие группировок, пусть и не таких организованных, были какие-то бессмысленные драки, разборки между ними. И, конечно, все слышали про казанских. Да что говорить, даже The New York Times в 1989-м опубликовала статью про «казанский феномен». Люди моего возраста просто не могли про это не знать. «Слово пацана», таким образом, было для меня своего рода путешествием в детство, путешествием к травмам в том числе. Когда я узнал, что об этом вышла книга, то был уверен, что где-то там есть истории для сериала. Оставалось найти, найти героев. Я прочитал и посмотрел все, что существует по теме. Это невероятное изобилие материала. То, что надо для сценарной работы в моем понимании, — исследования человека, времени и человека во времени.

Работать над «Словом пацана» было очень интересно, потому что речь там о предмете, который, безусловно, ушел в прошлое. Изучая это, я был отчасти археологом. Один мой товарищ, который жил в те годы в Казани, сказал: «Я смотрю трейлер, и меня трясет. Наверное, я не смогу смотреть все серии подряд. Потому что для меня это слишком больно». Потом он рассказал историю из своего детства. Как он, суворовец, идет по улице, и дорогу ему преграждают три человека с арматурой. Он понимает, что сейчас его убьют, и начинает придумывать историю о том, что он сирота и т. д. Ужас, в котором жила Казань, совершенно меня поразил. Самое поразительное в этой истории — то, как люди умудрялись в этом выживать.

Пацанам, про которых мы рассказываем, буквально некуда было пойти. Я сам хорошо помню кафе, которые закрывались в семь часов вечера, кинотеатры, в которых не было зрительских фильмов. Да и вообще, нам сейчас кажется, что советское кино состояло целиком из шедевров, но, на самом деле, на 80% это был шлак, как в любой кинематографии. Хотя именно в 1989-м вышли «Интердевочка», «Авария — дочь мента» — фильмы, в которых явления той действительности во многом зафиксированы. Но, кроме них, вышло еще сто однодневок. С тех пор прошло больше тридцати лет, мы что-то помним о том времени, но не всегда понимаем, что сейчас живем в совершенно другой реальности.

1988 — 1989 годы — это излет перестройки, но надежды были колоссальными, хотя ходить по улице было опасно. Как ни странно, люди тогда очень верили в Ленина. Журнал «Огонек» начал публиковать материалы о преступлениях сталинского режима, но люди верили, что идеи Ленина были извращены и еще есть шанс на построение справедливого государства в соответствии с ними. Помню, как папа принес домой книгу Бухарина. Я сам был пионером, в нас даже тогда вбили ощущение ленинской святости, помню эти рассказы о Ленине как о святом. И в это же самое время трагические события в Нагорном Карабахе и Тбилиси. Все это давало поразительный микс надежды и тревоги.

Кстати, психологи выяснили, что человеческая мотивация — это всегда надежда против страха. Причем страха много, а надежды — чуть-чуть. Прокрастинация возникает, когда надежда равна страху. Соответственно, то время было очень мотивирующим. Я помню, как мой папа ушел с работы и открыл кооператив, который занимался всем, чем разрешал закон о кооперации. Готовясь к фильму, я посмотрел огромное количество выпусков программ «Время» и «Взгляд», прочитал все выпуски журналов «Огонек» и «Смена» за эти два года. Я знаю, о чем говорю. Тогда же выходят две большие публикации в «Огоньке» по теме СПИДа.

ВИЧ, группировки, неформалы, хозрасчет, кооперативы — этот микс, как ни странно, давал ощущение, что удастся передоговориться, перестроить государство. Предчувствие обрушения СССР, возможно, было у каких-то тонко настроенных людей, но не в массовом сознании. У меня лично был значок с фото Горбачёва — не у всех это вызывало понимание. Помню, как старшеклассник подошел и потребовал его снять, а я не понял почему. Вообще, набор был такой: Горбачёв, перестройка, цветные квадратные значки «Коммандо» и «Рэмбо» — вот такой микс. Мы с папой поехали в Москву, пошли на Арбат, и со своих кооперативных доходов он купил себе самиздатовскую газету, а мне — эти значки по три рубля штука.

Тем, кто застал те годы в Союзе, наша история будет на сто процентов понятна вне зависимости от конкретного места жительства. Подъем гопнического движения, назовем это так, происходил по всей стране. Казань выделялась количеством людей, жестокостью, иерархичностью, даже на общем фоне происходившего в стране.

Мои мотивации просты: об этом не рассказывали в художественной форме. Да, был фильм «Пацаны», но давно и о другом. Прошло достаточно времени, чтобы мы могли на эти события посмотреть с безопасного расстояния, из другой социально-экономической ситуации. Другое дело, что я не верю в уроки, не верю в то, что драма учит. Drama doesn’t teach. Однако драма рассказывает, как бывает. В данном случае мы рассказываем о том, как бывает, когда подростки оказываются никому не нужны. Будет ли это уроком — это уже вопрос для реципиента, зрителя. Моя задача — максимально точно и честно рассказать, каково было быть внутри этого ада.

В какой-то момент оказалось, что я в группе самый старый и больше никто ничего про это время не помнит. То есть приносят на площадку стаканы в подстаканниках, чтобы поставить героям на стол, а я объясняю, что чай дома пили из кружек, а подстаканники были только в поезде. Это было что-то вроде постоянных путешествий во времени — я переносился в детство. Один из наших юных актеров был потрясен, увидев на деньгах Ленина. Они не представляют себе до конца, какой была та жизнь. И слава богу.