27 октября в российский прокат выходит фильм «Плотник» Авдотьи Смирновой — история простого рабочего из Ульяновска, который пытается спасти своего больного ребенка. Кинопоиск поговорил с автором сценария Мариной Степновой о незаметных отцах, социальном кино без чернухи, работе с Кантемиром Балаговым и о том, как ей удается успешно совмещать писательство и сценарную работу.
— Про фильм «Плотник» — что это за история? Как вы с Авдотьей Смирновой ее придумали?
— Это была идея Авдотьи. И рассказала она мне о ней много лет тому назад. Я сразу в нее вцепилась, потому что идея совершенно гениальная. Авдотья меня спросила: «Марина, смотрите, мы много знаем про мать Христа, но совсем мало знаем про его детство. Мы понимаем, кто его настоящий отец — это все уложено у нас в голове, в сердце, в культуре. А Иосиф Плотник — его отец неродной, но это он держал его на коленях, учил его плотницкому делу, вставал к нему ночью, когда он кричал, носил его на руках. И делал все, что делают отцы. А что мы про него знаем? Практически ничего. Он не существует для нас ни как человек, ни как культурное явление. Справедливо ли это? Давайте подумаем, сможем ли мы рассказать историю про такого отца?»
А еще Авдотья возглавляет благотворительный фонд «Выход», он помогает людям с расстройствами аутистического спектра. По ее опыту из семей, где у детей РАС, отцы в основном уходят. И вообще, по статистике практически всех благотворительных фондов, большинство отцов, столкнувшись с тем, что их ребенок неизлечимо или смертельно болен, ломаются, уходят, не выдерживают. Мы не будем никого осуждать. Говорить «Почему?» и пытаться понять. Всё, это данность: они уходят, матери остаются одни. Но те немногочисленные отцы, которые остаются, — про них мы тоже ничего не знаем. Есть миллион книг и фильмов про матерей, которые сталкиваются с болезнью или грядущей смертью своего ребенка. А что отцы? А ведь отец в этой ситуации тащит на себе не только этого больного ребенка, но и мать, которая часто просто уже другая женщина, другой человек.
«И вот представляете, что такое — нести это на плечах? Почему про таких отцов нет историй? И вот эти две идеи как можно объединить в одно кино? Давайте придумаем, Марина». И мы стали думать.
Сначала собирались сделать сериал с невероятным количеством серий, потому что мы обе захлебывались, мы хотели все сказать, что мы по этому поводу думаем.
И у нас совершенно катастрофически не совпадали расписания. Кино — это же долгая история, а мы обе понимали, что эта тема не сиюминутная.
А потом, как Толстой про «Анну Каренину» сказал, все своды сошлись. Освободилась я, освободилась Авдотья. И мы просто вцепились друг в друга. И продюсерская компания «Хайп», которой мы предложили эту историю, вцепилась, к нашему удивлению, в нее тоже, потому что я помню прекрасно, как мы с Авдотьей сидели уже на подписании договора, всех финансовых и прочих документов и хором сказали:
«Послушайте, вы же хорошие ребята, зачем вы это делаете? Вы же понимаете, что на этом фильме невозможно заработать ни копейки! Мало того, редкий зритель захочет посмотреть эту картину второй раз, потому что она очень тяжелая!»
«Мы понимаем, — сказали они. — И мы хотим это сделать». И, конечно, благодарность моя просто безгранична.
Понятно, что кино — это история про большие деньги, которые тратятся на производство и которые по здравому смыслу всегда должны как-то к продюсеру вернуться. А здесь был такой чистый энтузиазм, готовность поддержать людей, которые хотят рассказать важную, сложную историю.
Помню, как мы сидели в карантине и с невероятной для кино скоростью, фантастической, за четыре месяца, написали сценарий. Это был первый и единственный драфт, потом только сокращали.
А когда начался съемочный процесс, Авдотья мне сказала: «Как эта картина сама себя писала, так она саму себя снимает». Это удивительное ощущение, у меня никогда так не было. Для меня написание сценариев — это когда садишься за стол и понимаешь, что пока ты пятьдесят раз не переделаешь, ничего не получится. А здесь сразу!
— Фильм взял второй приз зрительских симпатий в Выборге, поэтому нельзя сказать, что это не зрительское кино.
— Вы знаете, когда я смотрела фильм в черновом монтаже, я плакала. И это было невероятно — мне-то чего плакать? Но когда начинается чудо, когда вступает актерская игра — а Авдотья знала, кто будет играть главных героев, — я заплакала. При этом мы изначально хотели сделать фильм светлым и смешным, несмотря на то что это драма. Там действительно много смешного. И финал все равно светлый. Я понимала, что если я плакала, то, наверное, остальным будет еще хуже. Но я буду рада, если зрители посмотрят картину про отцов больных детей. Потому что им действительно тяжело, но никто их не замечает.
Люди вообще стараются не вовлекаться в чужое горе, своего хватает. Может, они и правы. Но понимать, с чем сталкиваются родители, когда их ребенок идет к скорой смерти, хотя бы на полтора часа поставить себя на их место — мне кажется, это очень важный опыт, он делает нас лучше.
— Можно ли сказать, что российский зритель в принципе нуждается в таком социальном кино? Про то, как люди на самом деле живут в России?
— Любой зритель нуждается в таком кино. Есть иллюзия, поддерживаемая самими кинематографистами, что кино — это такая волшебная сказка, и мы смотрим его, чтобы забываться в дивном сне, оказаться в мире, в котором мы никогда не окажемся в реальности. Это не так.
Есть, конечно, такое кино, его много. И правда, после тяжелого дня хочется сесть и посмотреть серию какого-нибудь сериала, которая позволит выключиться из твоей действительности. Но без социального кино никак.
Общество не станет нормальным без того, что мы начнем хотя бы смотреть, думать и говорить о тех, кому по-настоящему плохо и тяжело. В этом фильме нет чернухи в том смысле, в котором она обычно бывает в кино, когда много нагнетают. Мы специально сделали так, что главные герои — обычная провинциальная семья. Но нет никаких ужасов, которые принято в кино давать, когда речь идет о провинции. Это счастливые люди, они любят друг друга, у них все хорошо. Они аполитичны, живут свою единственную жизнь в любви и взаимной поддержке, пока не сталкиваются с тем, что их ребенок заболел, и это переворачивает их жизнь. Это может случиться, к сожалению, с каждым.
— Действие фильма происходит в Ульяновске. И в Ульяновске, бывшем Симбирске, разворачивается часть сюжета вашего романа «Сад». Это совпадение или специально так сделано?
— Это счастливое совпадение, потому что главный герой фильма, Осипов, плотник, влюблен в ветряки. А под Ульяновском есть прекрасные ветряки — в России мест, где они есть, не очень много. И когда Авдотья сказала: «Ну чего? Ульяновск — да, потому что ветряки», — я буквально взвизгнула от радости, потому что для меня это обжитое родное место. У меня в романе, правда, XIX век, но все равно я люблю и сегодняшний Ульяновск тоже. Плюс в фильме есть линия с Лениным — тоже очень важная, потому что главная героиня — дочь музейного работника, она выросла в музее Ленина. Для нее он буквально дедушка.
— Иронично, что основа для истории библейская, при этом в ней фигурирует Ленин. У вас там еще молятся Ленину, чтобы ребенок выздоровел.
— Конечно. Это абсолютно осознанный ход. Мы закладывали эту иронию и одновременно трагедию.
— Получается история о том, что человеку все равно нужно во что-то верить?
— Абсолютно верно. В то, что Ленин поможет ей, героиня верит с детства. Вот она маленькая бегала к памятнику со своими просьбами. И когда с ней случилось несчастье, то она побежала к Ленину. И, что самое трагичное, просьба была выполнена. Причем ровно так, как героиня ее сформулировала. От этого трагедия не перестала быть трагедией. Она получила то, о чем просила. Честно.
— Скоро должен выйти фильм «Моника», который вы писали вместе с Кантемиром Балаговым. Чем отличается работа сценариста с молодым режиссером, таким как Балагов, который уже успел и в Америке поработать над сериалом «Одни из нас», от режиссеров более старшего поколения, как Авдотья Смирнова, например?
— Никакой поколенческой пропасти — для меня, по крайней мере — с Кантемиром не было. Это его надо спросить. Я не спрашивала, ощущал ли он, что я гожусь ему в матери. Просто к каждому режиссеру свой подход. Вы должны друг друга полюбить, вот тогда у вас все получится.
Я много лет работала в кино, писала сценарии, и всегда бывало так, что к готовому сценарию приходит режиссер и начинает эту историю под себя обминать. Начинаются переделки. Эти переделки раздражают и режиссера, и меня, потому что у меня история сложилась, а ему хочется по-своему. И он прав, ему это снимать. А когда ты сразу, с момента замысла работаешь вместе с режиссером, договорившись, как вы хотите, это прекрасный процесс, и это очень похоже, на самом деле, на то, как ты пишешь прозу, потому что вы говорите о прошлом и о будущем своих героев. То есть о том, что в кино не войдет, но таким образом прорабатывается нужная глубина.
В этом смысле опыт работы и с Авдотьей, и с Кантемиром для меня удивительно счастливый. И нет, это было просто два разных мира, две разные истории, хотя обе современные. Большой, хороший режиссер всегда стремится рассказать какую-то универсальную, большую историю.
Подобно тому, как роман стремится воссоздать вселенную, так и хороший режиссер ставит перед собой задачу сделать фильм о чем-то универсальном. Это выгодно отличает полнометражное кино, которое задумал режиссер, которому есть что сказать, от сериальной поденщины, у которой совсем другие задачи. Разница колоссальная.
— При этом вы одна из немногих, кому удается совмещать и сценарную профессию, и писательскую. По крайней мере, я мало знаю больших писателей, которые могут и то и другое. Как вы это совмещаете технически?
— Ответ очень простой: я мало сплю и не веду социальные сети, которые сжирают колоссальное количество времени и отнимают очень много ресурса. Мне вечно кажется, что я хронически ничего не успеваю и ни с чем не справляюсь. И я рада, если со стороны это выглядит не так. Но, на самом деле, ты просто организуешь свое время. Для меня невозможно в течение одного дня писать и прозу, и сценарий. Это разное. Вот сегодня я пишу сценарий и ни о чем другом не думаю, кроме этого, а завтра я пишу прозу, и тогда всё, киногерои ушли из комнаты и остался художественный текст, где другие люди, другие законы.
— Роман Волобуев говорил, что профессия сценариста больше похожа на архитектуру и математику, чем на литературу. Вы с этим согласны?
— Да, абсолютно. Мало того что сценарий — это математика, но это еще и очень интересная математика. Я бы даже сказала, что это больше сопромат: ты конструируешь штуку и должен постоянно следить, чтобы она не рухнула, не перекосилась, потому что тогда все будет не так.
Важно понимать, что сценарий — это просто документ, руководство по эксплуатации. Его будут читать десятки и сотни людей, которым должно быть удобно работать по этому документу, и ты должен об этом позаботиться. Ты не вольный творец своего мира, где можешь делать все что угодно. Прозаику так можно, сценаристу — нет. Сценарист — крепкий, хороший винт, таких винтов в кинопроизводстве просто ведро гремящее. И ты должен быть горд и счастлив, что ты в этом ведре, а не вопить, почему красные дорожки тебе под ноги не бросают и корону золотую на голову тебе никто не торопится погрузить.
— Вы уже пять лет вместе с Майей Кучерской руководите магистерской программой «Литературное мастерство» при НИУ ВШЭ. Когда вам студенты говорят: «Я хочу быть сценаристом», что вы им отвечаете?
— Я до сипоты отговариваю их быть сценаристами. Не каждый человек способен выдержать эту работу. И тем более не каждый писатель. И если вы тщеславны, не умеете работать в команде, если вы не любите людей и не хотите рассказывать про людей, если вы не влюблены в кино самозабвенно, если вы не стрессоустойчивы, то вам здесь делать нечего. Ну, может, вы и напишете один сценарий, но потом ляжете в клинику нервных болезней. Многие пишущие люди — нарциссы: там запятую передвинуть по просьбе редактора — уже травма и месяцы терапии. А тут ты просто берешь и несколько раз переписываешь сценарий целиком. И это нормальная часть работы. К тому же, чтобы научиться быть сценаристом, надо выучить киноязык.
На первом занятии в начале пары я прошу поднять руки тех, кто хочет стать сценаристами. Всегда лес рук. Ну, люди же пришли на пару по сценарному мастерству, понятное дело. И я всегда радуюсь, когда после пары снова прошу поднять руки тех, кто хочет стать сценаристом.
— Никто не поднимает?
— Поднимают, но заметно меньше. Говорю: «Ребята, молодцы! Вы приняли правильное решение». Это не совсем корректное сравнение. Но, условно говоря, случайно стать врачом или священником можно, но случайно им быть — нет. Или учителем. Можно одну четверть протянуть, но если ты не способен возиться с чужими детьми, то учителем не станешь. И здесь то же самое.
Слушайте аудиокниги Марины Степновой в Яндекс Музыке
Автор: Сергей Лебеденко
Фото: личный архив Марины Степновой
