Британский документалист Адам Кертис снял для BBC сериал TraumaZone — семисерийный эпос о России времен перестройки и 1990-х, пережившей, по Кертису, «коллапс коммунизма и демократии». Этот режиссер — мастер масштабных документальных полотен о современности, чей метод — монтаж фрагментов кино- и видеохроники, высекающий смысл из неожиданных сопоставлений: все оказывается связано со всем и устроено не так, как вы представляли. По просьбе Кинопоиска Юрий Сапрыкин провел семь часов жизни с сериалом, воскрешающим недавнее прошлое страны, и обнаружил в итоге: что-то важное осталось за кадром.
Юрий Сапрыкин
Публицист, основатель проекта о русской литературе «Полка»
К России у Кертиса особый интерес: в его предыдущем фильме «Не могу выкинуть тебя из головы» фигурируют среди прочих героев послевоенной истории Лимонов и Сурков; несколько лет назад Кертис сам приезжал в Москву и показывал на Beat Film Festival свой фильм «Горькое озеро», а еще до того срежиссировал нашумевший выход Massive Attack и солистки Cocteau Twins Лиз Фрейзер с песнями Летова и Янки на концерте в честь премьеры его фильма «Гипернормализация». Massive Attack пели тогда «Все идет по плану», советский Госплан стал героем отдельной серии в фильме Кертиса «Ящик Пандоры»; теперь эксперименты по математическому программированию советской экономики всплывают в первых же сериях его нового семичасового дока. Он весь о России, вернее, об истории постсоветского мира с начала перестройки и до окончания ельцинской эры.
Своими алогичными монтажными склейками Кертис, как правило, подводит к мысли, которая наверняка и до того возникала у зрителя в голове: миром правят темные могущественные силы. ТНК? ВПК? Глобальные финансовые рынки? Цифровые мегакорпорации? Ну, кто-то — «мировая жаба» или даже безличная сущность истории. Какова бы ни была природа этих сил, на глубине они связывают видимые политические феномены незримыми нитями. В этом смысле TraumaZone — нетипичное для Кертиса кино: в истории постсоветских 1990-х есть где разгуляться конспирологу, но именно здесь Кертис отказывается от вскрытия тайных пружин. Это первый его фильм без закадрового голоса автора: нарратив выстроен через периодически всплывающие субтитры и прямолинеен, как передовица газеты «Завтра».
Горбачев хочет реформировать советскую систему, но выпускает наружу демонов, с которыми не может совладать: криминальный бизнес, разворовавший страну, и этнический национализм в республиках. Ельцин пытается преодолеть коллапс системы с помощью «шоковой терапии», из-за которой власть и собственность оказываются в руках олигархов, а простые россияне погружаются в нищету и отчаяние. Чтобы удержать власть, ельцинские политтехнологи конструируют преемника, который обещает «поднять Россию с колен»; дальнейшее известно и логически вытекает из предшествовавшего. Гипотезы о тайных пружинах в таком контексте излишни, миром (или как минимум этой его частью) правит не тайная ложа, а явная лажа — глупость, алчность и невежество, не изменившиеся с гоголевских времен. Русь все так же несется куда-то и не дает ответа.
TraumaZone построена по тому же принципу, что и роман Светланы Алексиевич «Время секонд-хенд», еще одно фундаментальное высказывание о 1990-х. Это как бы фрагменты необработанной реальности, голоса из хора: в кино — фрагменты хроники и фильмов, в книге — цитаты из монологов обычных граждан бывшего СССР. Кертис посвящает фильм «людям, пережившим коллапс коммунизма и демократии», и вот они все на экране. Бабушки в заснеженных, забытых богом деревнях, бастующие шахтеры Воркуты, русские солдаты (то в Афгане, то в Чечне), правительственная комиссия, выбирающая текст для нового гимна, проститутки в отеле «Космос», Ельцин в якутском национальном костюме. Есть несколько сквозных линий: харизматичная девочка-попрошайка, работающая в пробках; женщина, отправляющаяся делать аборт, потому что семья живет в одной маленькой комнате в коммуналке и перспектив никаких; солдатская мать, разыскивающая тело сына, погибшего в Чечне (самая страшная часть; как «Груз 200», только невыдуманный). Этот фасеточный, панорамный взгляд позволяет увидеть эпоху с ракурсов, ранее недоступных (вообще, в выбранной Кертисом хронике почти нет общеизвестных кадров, даже стопроцентно знакомые мизансцены вроде Ельцина, залезающего на танк в августе 1991-го, показаны хоть немного, но с другого угла), и вид этой эпохи страшен. Как бы ты ни прожил это время, 1990-е — это «то, что бывало с другими». Возможно, спасало иное устройство медиа: при всей «свободе слова» окружающий ад, порезанный на 30-секундные видео, не лился в глаза нескончаемым потоком, и от сериала Кертиса сейчас действительно возникает ощущение, будто смотришь нарезки Telegram-каналов Mash, «Двач» и War Gonzo из прошлого.
Так или иначе, сохранять ощущение собственной моральной правоты относительно 1990-х (да и не только), видимо, можно только отсекая существенные куски реальности. Кертис расставляет эти вытесненные фрагменты перед зрителями — не отвернешься. После просмотра TraumaZone довольно сложно говорить о «времени свободы», «курсе радикальных реформ» или «подавлении фашистского мятежа в 1993-м» — слова застрянут в горле. Ельцин здесь — фанатичный властолюбец, Гайдар — улыбающийся монстр, их оппоненты, впрочем, не лучше. Представители «цивилизованного Запада» показаны, мягко говоря, довольно самокритично — ну, то есть выглядят еще большими мудаками, чем все остальные. Они обдирают доверчивых аборигенов как липку и девочек наших ведут в Hungry Duck. Характерно, что музыкальным символом эпохи у Кертиса становится не какой-нибудь «Поезд в огне» или «Мы ждем перемен», а песня «Я московский озорной гуляка»: это время кабацкого разгула, коллективного опьянения и похмелья, которое, согласно тогдашней рекламе, наступает уже сегодня.
С другой стороны, концепт «лихих 1990-х», ставший мейнстримом и предполагающий, что до и после все было стабильно и благополучно, кертисовской хроникой не подтверждается. Страна, что показана в сериале, переходит из одного круга страдания в другой, и кто не обломался, тем еще предстоит. Единственная жизненная философия, позволяющая выжить в этих обстоятельствах, — депрессивный нигилизм. Как говорит одна из героинь Кертиса, девушка из ремонтной бригады, клеящая обои в чьей-то квартире: «Никакой мечты у меня нет, никому и ничему я не верю, и вам не верю тоже».
В этом сериале много чего есть, но, пожалуй, стоит обратить внимание на то, чего в нем нет. В стране, которую показывает автор, не снимают кино, не пишут книг и вообще не очень думают; все хоть сколько-то «культурное» представлено домашней репетицией группы «Алиса» с Курехиным на клавишах, фрагментом балета в Большом, который смотрит Елизавета II, да костюмированным балом в Екатерининском дворце с абсурдной вне контекста репликой Майи Плисецкой: «Нужно было, чтобы погибли десятки миллионов, чтобы все это вернулось». Здесь нет политиков, кроме Жириновского, и нет других массовых настроений, кроме латентного национализма. Все постсоветское пространство, от Молдовы до Таджикистана — это более-менее однородное поле с центром в Москве (видимо, авторы не успели прочитать свежие статьи про деколониальность). Можно предъявить еще ряд претензий по фактам. Так, отсутствие товаров в советских магазинах объясняется все же не тем, что директора предприятий разворовали эти товары, и уж, конечно, девушка в караоке в 1991 году никак не может петь песню Линды «Мало огня»!
Но это мелочи, главное искривление (и отличие от того же «Времени секонд-хенд») происходит на более высоком уровне. У Алексиевич мы слышим живые голоса, иногда наивные и сентиментальные, но живые. Страдающие, вызывающие сочувствие. У нас с ними общая беда и, даже если читатель говорит на другом языке, одна человеческая природа. У Кертиса мы видим в общем более-менее тех же людей, но зафиксированных на сделанных со стороны моментальных снимках, порезанных на мемы. К ним можно отнестись с интересом и даже жалостью — кажется, все они были обмануты в лучших своих ожиданиях, однако для автора они существуют как бы за стеклом; это не его война и не его чашка чая. Участь этих людей для него понятна: позднесоветское общество, разные сегменты которого пытались было постоять за себя в августе 1991-го и октябре 1993-го, терпит неудачу и впадает в постыдный делирий. Единственные, кто обладает хоть какой-то субъектностью, — простые женщины, которые пытаются собрать по частям разбившуюся жизнь и построить какое-то счастье (иногда довольно нелепое — как девушки, строящие сетевую пирамиду по продаже импортной косметики, или участницы конкурсов красоты; на них у Кертиса особая фиксация). Вообще, все здесь нелепо и не подлежит исправлению, включая солдатских матерей и сотрудниц компании Mary Kay: так тебе и надо, курица-помада. Ну и что с такими делать — отгородиться колючей проволокой? Что ж, это тоже популярная сейчас точка зрения.
Собственные воспоминания окрашивают прошлое в теплые цвета: какие бы коллапсы ни происходили вокруг, это твоя жизнь, и в ней было много надежд и радостей, не попавших в кинохронику. И в этом смысле отстраненный взгляд Кертиса не то чтобы обиден… Но в общем да, чувства человека, которому сообщают, что изрядный (и не худший) кусок его собственной жизни был ни о чем и ни к чему, понятны. Наверное, что-то похожее испытывали в момент распада Союза те, кому за 50, когда им сообщали, что вся их советская жизнь — обман и подделка. И да, с Кертисом трудно поспорить, когда он выводит сегодняшнее состояние России из травм, пережитых в 1990-е; и оказывается, например, что сегодняшние инвективы в адрес национал-предателей — прямое продолжение тогдашнего презрения к «не вписавшимся в рынок», это две фазы одного процесса, просто маятник качнулся в другую сторону.
Но если речь идет о коллективных травмах, вероятно, с ними можно работать? И в таком контексте, возможно, первое путинское восьмилетие — с доступными кредитами, повсеместно строящимися ТЦ и советским гимном в придачу — как раз и было опытом такой работы, причем не самым безуспешным? И, наверное, если бы с людьми удавалось говорить не только о вынесенных из недавнего прошлого обидах наряду с подвигами предков, а о том, что они сами совершили незаметный подвиг, пережили эпоху всеобщего распада, не сломались и не скурвились, построили на обломках что-то новое, то, видимо, мы бы жили сейчас в другом обществе, не настолько обиженном на весь белый свет и фрустрированном ощущением собственной беспомощности?
И, может быть, здесь еще возможно общество, построенное не на постоянном поиске врагов и выживании по принципу «сам за себя», а на внимании и заботе друг о друге? На сбережении друг друга, на помощи и сочувствии, на любви, в конце-то концов — кажется, главная травма героев этого фильма, называя вещи своими именами, в том, что все они катастрофически недолюблены? Возможно ли такое, скажи, Адам Кертис? Не дает ответа.
