Из всех многочисленных историй о насилии и несправедливости, показанных на фестивале (российских, польских, украинских), жюри выбрало жесткую, местами шокирующую натурализмом драму о Франции 60-х. Инна Денисова — о том, что означает этот выбор.
«Событие» — скромная камерная картина, которой никто из критиков не прочил призов, в рейтингах прессы оценки у нее были довольно сдержанные (вот, например, рейтинг критиков ФИПРЕССИ). К тому же это не оригинальная история: фильм снят по книге Анни Эрно, пишущей реалистический автофикшен, фиксирующий так называемую коллективную память эпохи. В данном случае переломных 60-х.
Главная героиня — студентка Анн (Анамария Вартоломей) — приходит на плановый осмотр к гинекологу и выясняет, что беременна (УЗИ еще не вошло в обиход). Анн даже толком не знакома с отцом ребенка — это случайная связь, — а главное, мечтает окончить учебу на филфаке. Но аборты во Франции с 1923-го по 1975-й были запрещены, поэтому на вопрос о том, как прервать беременность, доктор делает круглые глаза. Другой врач по-тихому предлагает пациентке шприц с лекарством, но это эстрадиол, и выкидыш он не вызовет. Эти хождения по мукам закончатся попыткой самостоятельного аборта вязальной спицей (настоящий хоррор), а также подпольным абортом на большом сроке — точнее, двумя (с одного раза избавиться от плода не получится), — искусственными родами в унитаз, машиной скорой; и хеппи-эндом — спасением и от тюрьмы (врачи констатируют выкидыш), и от судьбы домохозяйки (Анн продолжит читать Сартра и Арагона и встретит 1968 год в интеллектуальном всеоружии).
Фильм затрагивает очень интимную и актуальную сегодня, когда аборты запрещают в «красном поясе» США и в Польше, тему. 22-летняя Вартоломей играет на пике эмоций, а оператор Лоран Танги постоянно выхватывает ее лицо крупными планами, акцентируя контраст бледной кожи и темного фона. Героиня превращается словно в мраморную статую, в памятник страданию, и ее боль становится очень близка зрителю, он сливается с Анн, и тем сложнее быть свидетелем ее все новых и новых мучений. В эпизоде домашнего аборта спицей режиссер не щадит никого: сцена намеренно затянута, это чистой воды садизм; отвернутся и будут смотреть в пол даже самые стойкие, однако цель тут именно такая — сделать зрителю очень больно.
Еще больнее станет в кабинете у подпольной акушерки, которая запретит кричать, чтобы не услышали соседи: Анн — девушка редкой выносливости и терпения, но все равно не выдержит и начнет стонать. Моральные страдания тоже есть, но не такие жуткие, как физические: мать с отцом ничего не знают, а друзья не поддерживают, один из них даже предлагает заняться сексом, ведь им уже «все равно не грозит забеременеть, почему бы и нет». Саундтрек Евгения и Саши Гальпериных разделяет оттенки боли героини на физические и душевные: в первых звучит совсем грустная музыка, во вторых — очень тревожная.
Противоречивость решения жюри, конечно, существует по большей части только в головах российских критиков: «Событие» можно упрекнуть в отсутствии экспериментов и новации по части киноязыка, но разве фавориты нашей прессы Соррентино и Шредер не являются носителями старой традиции арт-мейнстрима? Есть небольшое несоответствие между оценками фестивальных рейтингов (существующих для внутреннего фестивального употребления) и обращенными к своим прогрессивным читателям восторгами авторов ведущих англоязычных изданий типа Variety и Deadline, которые хвалят Одри Диван за четкость и внятность, а Вартоломей — за игру. Но фильм и правда снят четко и сыгран с убедительным психологизмом. Да, Диван снимает агитку, но эта агитка работает — бьет в цель.
Тут полезно вспомнить другой фильм про аборт — «4 месяца, 3 недели и 2 дня» Кристиана Мунджиу, победивший в Каннах в 2007-м. Там подпольная процедура была тоже показана в красках, но у этого боди-хоррора было и символическое измерение: унижения и страдания героини были как бы метафорой страданий румынского народа при режиме Чаушеску (время действия фильма). Одри Диван метафорики не ищет. Более того, она стирает грань между прошлым и настоящим истории (60-е на экране выглядят не слишком декоративно, их можно принять за настоящее). Но разве эта грань не стирается сегодня в реальном мире возвращением традиционализма то тут то там?
Не стоит также идти на поводу у рассуждений о том, что кинофестиваль — место творческого соревнования, а не площадка для политических манифестов. Вообще-то, все крупнейшие кинофестивали появились в результате политической воли и на протяжении почти полувека были ареной яростной политической борьбы или оживленного диалога систем. Послевоенная Венеция исторически не так политически ангажирована, как Берлинале (картины из стран Варшавского блока намеренно не допускались на фестиваль), но посмотрите на призеров последних лет. «Джокер» — политический фильм стандартной голливудской формы, «Земля кочевников» — тоже кино не без политического месседжа, облаченного во вполне конвенциональную форму синема верите. «Золотой лев», врученный «Событию» и тем более уравновешенный Гран-при «Руке бога» Соррентино, совершенно традиционному «папиному кино», скорее, свидетельствует о силе кинотрадиции на Мостре, чем о ее крахе.
