Паулина Андреева: «Жена Бондарчука, актриса, еще и пишет — это не вызывает ни доверия, ни любви»

— Я когда смотрел фильм, поймал себя на мысли о том, как в детстве узнал о смерти Цоя. Понял, что до сих пор помню очень хорошо этот момент, хотя мне было года четыре. А вы помните, как впервые узнали, кто это такой?

— Поскольку я из Петербурга, то Цоя скорее не услышала, а увидела. У меня не было такого, что я услышала, допустим, «Кукушку» и все во мне перевернулось. Но я помню, что во дворах все стены были исписаны лозунгом «Цой жив». Я тогда еще не знала, кто это, была маленькой, но было совершенно понятно, что есть такой человек — Цой, и он жив. Непосредственно с музыкой я познакомилась, как ни странно, не в Питере, а уже в Москве. Поступила в театральный институт, заехала в общежитие — и началась гитарная жизнь на лестницах. Тогда еще в общежитиях можно было курить. А когда студент выпил, его путь к пониманию лирики Цоя становится короче, и это нормально. (Смеется.) В общем, музыка Цоя мне стала близка и понятна по-своему в районе лет двадцати. Это не было моей первой музыкой. Первая была совсем другая — от группы «Кирпичи» и Дельфина до тогдашней волны R’n’B.

Цой, по-моему, всегда связан с тем временем, когда ты его впервые услышал. Для меня это время полной свободы, неизвестности и безответственности. Выходишь из дома и просто идешь ни за чем, толком никуда. Без плана и денег. А из нажитого — только друзья. В общем, у меня есть такая тоска по тому времени, когда сидишь попой на холодной лестнице, не думаешь о том, что можешь простудиться, и, соответственно, не простужаешься и доволен жизнью.

— Есть любимая песня?

— «Восьмиклассница», «Ты выглядишь так несовременно» — да на самом деле много любимых.

— То есть ранние в основном.

— Да, что пели, то и любила. У меня не было осмысленного погружения. Я музыкально разнузданна, мне вообще много что нравится. Так и с Цоем было: залетел, отлетел, вернулся в связи с фильмом. Но круто, что он никогда для меня не был устаревшим. Мне очень нравятся люди, которые по делу [выпендриваются], держат марку, что ли. Которые не встраиваются ни в какие волны, а держат свою. В моменте они часто кажутся сумасшедшими, но время, как обычно, расставляет все на свои места. Мне нравится в Цое какая-то дистанция, отстраненность. В нем не было такого открытого включения в зал, кидания в толпу, мне так кажется. Сейчас этого очень мало, индивидуальность стирается… Во мне прямо сквозит какое-то недовольство временем, да? Как у бабушки. (Смеется.)

— На роль в фильме вы легко согласились?

— Согласилась я вполне решительно. Хотела поработать с Алексеем Учителем, знала о его связи с Цоем и понимала, что он делает это кино не просто так и задумал его очень давно. Я, конечно, волновалась. Тема для кино опасная, трогать ее страшновато, тем более в вымышленном ключе. Про мою героиню сложно сказать что-то однозначное. Это самый молчаливый персонаж в фильме и в моей жизни вообще, так мало слов я не говорила никогда. Но мне нравится сама фигура Натальи Разлоговой, в ней есть тайна. Ну, и кастинг, конечно: с моими партнерами по фильму хотелось провести лето как минимум. (Смеется.)

— В «Цое» не так важно время действия. Но, может быть, была какая-то деталь, связанная с эпохой, которая вам запомнилась в процессе работы?

— Нет, но, знаете, когда у нас была примерка костюмов, я подошла к зеркалу и вдруг увидела свою маму. Я помню ее вот такой — примерно в такой же одежде, в очках и с точно такой же прической.

— За исключением водителя, которого играет Евгений Цыганов, ваша героиня единственная, чей прототип жив.

— Да, и от этого было еще страшнее. Я понимаю, что, скорее всего, обречена на осуждение. Когда тебя кто-то играет, он, конечно, играет неправду. Это не так, это не ты, у тебя другие реакции, это невозможно передать подлинно, невозможно угодить. При этом я с огромным уважением отношусь к Наталье Разлоговой — чем дальше, тем больше. Здесь речь, наверное, даже не про страх, а про понимание рисков. Одобрения я не жду. Это ее жизнь, ее чувства, ее переживания, а история — выдуманная. И у нее нет ни одной причины относиться к этому хорошо. Если поставить себя на ее место… Нет, этого мы делать не будем.

— У героев в фильме вымышленные имена. Так было сразу?

— Нет, Алексей Ефимович решил поменять их ближе к съемкам. Сначала я была Натальей, потом стала Полиной. Но суть от этого не меняется, как мне кажется.

— А о чем лично для вас эта история? Как вы для себя формулируете?

— Сложно об этом говорить, я еще не видела фильм. Но можно попробовать. Понимаете, у героев здесь общее горе, но это ситуация, когда горе не сближает. В этом автобусе происходит абсолютный чувственный бардак. Для Марины мужчина в гробу — из прошлого, для Полины — из настоящего. И человек так устроен, что, пока ты можешь бороться за кого-то, ты будешь бороться. Соответственно, фильм — психологическое наблюдение за этой ситуацией. Важно учитывать еще и масштаб личности, которую все потеряли, ее делить причин еще больше. Здесь включается тщеславие, ощущение потери: чей он был, кого больше любил?

— Ваша героиня при этом претендует на тело будто бы меньше всех. Или больше всех скрывает свою претензию.

— У нее все процессы происходят внутри. И в ней достаточно гордыни, чтобы не участвовать в коллективном страдании. Поэтому коллектив ее вытесняет. Это не то время и не то место, чтобы демонстрировать превосходство, а она в фильме постоянно демонстрирует свою отстраненность. Она едет со всеми, но ее там будто бы нет. И в этом очень мало эмпатии и много гордыни.

— Сложно было столько молчать?

— Да! (Смеется.) Актер все-таки привык действовать при помощи слова.

— А у вас там еще и очки на пол-лица.

— Точно. Мы шутили на площадке, что на Цоя больше всех похожа я.

— Ну да: «Я надел свои очки и не вижу никого». Я, кстати, когда увидел промофотографии, сперва решил, что вы играете Цоя, и это абсолютное сумасшествие.

— На самом деле, они с Разлоговой действительно были похожи. У нас в фильме фактически нет самого Цоя, так что в этом сходстве есть какая-то правильная странность, мне кажется. Мне очень интересно посмотреть фильм, чтобы понять, получилось ли через это молчание передать какую-то энергию.

— При этом когда вы начинаете говорить, то произносите монолог, выражающий, как мне кажется, смысл всего фильма.

— Что вы имеете в виду?

— Слова о том, что, когда вы приедете в Ленинград, Цоя сведут к общему знаменателю. Мне кажется, что этот фильм как раз про последние часы, когда он оставался тем, кем был — человеком, а не легендой или памятником.

— Знаете, это интересная история. Учитель собирал нас в Питере на недельную читку. Он хотел нашего участия, мы очень подробно разбирали каждую сцену. И вот когда мы дошли до сцены, о которой вы говорите… В общем, этого монолога там не было. Полина отвечала односложно: «да», «нет», «спасибо». Я в тот момент уже заканчивала учебу в школе «Индустрия», мозг работал по-другому. И я предложила Алексею Ефимовичу, что там нужно присутствие Полины, нужно, чтобы она проявилась. Он ответил, мол, нужно — напишите. Оговорюсь, я против того, чтобы актеры переписывали сценарий, потому что они видят очень узко, только свои роли, не видят общей картины. Но Учитель дал мне эту возможность, зная, что я учусь на сценаристку. В итоге я принесла ему три варианта этой сцены. Я, честно говоря, очень удивилась тому, что Алексей Ефимович утвердил один из них. Очень приятно, что вы это отметили.

— Как и почему вы вообще начали писать?

— Я же должна была быть вашей коллегой, но не окончила журфак. В итоге окончила Школу-студию МХАТ, но процесс написания чего-то всегда был в моей жизни — от стихов до какой-то странной прозы.

— Странной прозы — это какой?

— Какие-то микрорассказы — они до сих хранятся где-то. У меня была в этом потребность. Писала стихи, зная, что никому никогда их не прочитаю. Русский и литература вообще единственные предметы, по которым я была молодцом. В общем, в итоге я окончила Школу-студию, но ощущение видимого потолка в актерской профессии, ее невероятной зависимости у меня было всегда, и чем больше я работала, тем больше оно усиливалось. Несмотря на то, что у меня никогда не было нехватки в работе, меня мучило то, что востребованность зависит от того, насколько я юна, как я выгляжу, какой будет моя фигура. Не хотелось зависеть от субъективного выбора других людей.

— Вы, кажется, описываете карьеру балерины.

— У балерины она короче, у актрисы гораздо длиннее, но все равно это ограниченный период времени. И меня эта ограниченность вгоняла в депрессию. Мои размышления совпали с открытием школы «Индустрия», и я подумала: когда, как не сейчас? Несмотря на то, что я понимала, как это выглядит, учитывая, что это школа Феди, я решила туда поступить — и поступила. Я была в состоянии абсолютного счастья. Это такая радость первых знаний, тебе начинают буквально выдавать рецепты, учить ремеслу.

— А кто вас учил?

— Лучшие. Крыжовников, Маловичко, Золотарев. Но раньше всех учить начала Дуня Смирнова, к которой я пришла, чтобы она проверила меня на профпригодность. Она год давала мне задания, мы их разбирали. Это был очень насыщенный тренинг, я ей за это очень благодарна. За два года в школе я написала несколько коротышек, которые сняли другие режиссеры. Потом сняла собственную — я не режиссер, но хотелось это сделать. Это, конечно, абсолютный наркотик. Потом у меня началось время поиска темы для диплома. Безотносительно к этому мы с Федей просто болтали. И в какой-то момент он мне сказал: «Представь, платформа — свобода, психолог с зависимостями, Богомолов». Мне понравилось, потом он предложил написать несколько сцен. У меня включилась пионерская жадность — показать, как я быстро и хорошо пишу. Написала три сцены — он прочитал. Ему понравилось, он сказал: может, пилот? Я на том же самом запале и нерве написала пилот. Все происходило очень спонтанно, и в итоге пилот защитили в НМГ для more.tv. Дальше — череда продюсерских переговоров и решений. И так совпало, что сценарий «Психа» стал моим дипломом в школе.

— А теперь поподробнее: что это за история? Как вы ее писали? Почему вам это нравится?

— О, мне это очень нравится! Я освободила весь период написания сценария от съемок, потому что понимала ответственность, которую на себя взяла. Она огромна. Я работала над сценарием вместе с редактором Аглаей Смирновой. У меня было правильное, дерзкое состояние бесстрашия. Я новый человек в этом деле, я не успела ошибиться, упасть, быть раскритикованной.

— Это все вам еще, скорее всего, предстоит.

— Уверена в этом. Именно поэтому я ценю бесстрашие, которое есть во мне сейчас, пока я еще не ранена. При этом я прекрасно знакома с нашей индустрией и знаю, что поранюсь наверняка. Жена Федора Бондарчука, актриса, теперь еще и пишет — все эти факторы вместе не вызывают ни доверия, ни любви. Интересно, что в школу «Индустрия» меньше всего идут сценаристы. Все-таки у этой профессии в нашей стране как будто нет очарования, звездного статуса. Это угрюмые в общем-то бойцы невидимого фронта, которые сидят дома. Но автор создает целый мир, и в самом этом факте уже достаточно тщеславия.

— А сами снимать не думали?

— Нет-нет, так вопрос сразу не ставился. Был вопрос, будет ли снимать Федя. Он сказал, что снимет пилот, а дальше посмотрим. В итоге он прочитал несколько следующих серий и сказал: «Это сниму я».

— Сложно было заполучить таких актеров — Богомолова, Меньшикова? Они не слишком много снимаются.

— Когда им прислали сценарий, они не знали, кто его написал. Оценивали материал, не отвлекаясь на лишнюю информацию. И быстро дали согласие, доверяя Феде, мне кажется.

— С Богомоловым не было сложностей?

— Я боялась, что они будут, поскольку Костя сам пишет. Но ему понравился текст, и он с большим уважением отнесся к этой работе.

— У вас есть какие-то ориентиры в профессии сценариста?

— Дуня Смирнова, Анна Пармас, Наталия Мещанинова. Мне очень нравится, как пишет Жора Крыжовников. Нравится Олег Маловичко. Это список авторитетных «взрослых», чье мнение о моей работе для меня важно.

— Александр Миндадзе всегда говорит, что «пишет экран». Вы видите то, что вы пишете?

— Вижу. Кроме того, плюс актерской профессии в том, что я все за всех сыграла, проверяла текст на себе. Но получилось лучше, чем было в моей голове.

— Не думали, что все те ранения, о которых мы говорим, того не стоят?

— Нет. Сценарная профессия дает ощущение свободы. Исчезает этот замкнутый круг из ожидания хороших предложений. Мне как будто бы стало менее одиноко из-за того, что я самозанятый человек. Даже если никто не предложил хорошей роли или не заказал сценарий, я есть сама у себя, чтобы его писать. Это та форма одиночества, которая мне очень нужна.

— А режиссером-то вы быть собираетесь?

(Пауза.) Ну, мне это интересно, конечно. Это ведь как все начинается? Я в «Индустрии» написала короткий метр «Плачу с вами», поняла, что знаю, как его снять, и страшно кайфанула. Посмотрим. Считается, что сценарист — трусливый режиссер, а я человек не трусливый.

— Вы по ходу разговора несколько раз в разном контексте говорили о гордыне и тщеславии. Почему? Вы с этим в себе боретесь?

— Не борюсь, просто признаю, что профессия плотно с этим чувством связана. Я актриса, но мне, как ни странно, комфортно сидеть дома и писать. Меня никто не видит, и меня это абсолютно устраивает. Моим словам никто не поверит, они звучат кокетливо, но это действительно так: я довольно келейный, интровертный человек.

— Вы допускаете, что, если со сценариями начнет получаться, вы будете сниматься меньше?

— Сложно сказать… Не буду утверждать, что снимаюсь 24/7. У вас не устанет рука листать мою фильмографию на КиноПоиске. Я терпеливый человек, всегда предпочитаю ждать хороших предложений, что дает мне пространство и время для жизни, в том числе и сценарной. Это всегда вопрос выбора. Не хочу пока строить конкретные планы.

— Ну, мы ведь сейчас мечтаем, а не планируем?

— А, ну тогда я мечтаю успевать все! Я люблю и театр, и кино, причем кино во всех его проявлениях. Так что посмотрим.