Иван Янковский: «Я хочу быть в кино поломанным, без зубов, лысым»

Перед Иваном Янковским стоит непростая задача: как заявить о себе на фоне такой яркой актерской семьи? Внук Олега Янковского, сын Филиппа Янковского и Оксаны Фандеры, Иван снимается не очень часто. Как он сам говорит, он очень избирательно подходит к проектам. Впервые Иван появился в кино вместе с дедушкой в «Приходи на меня посмотреть», а его первая большая и зрелая роль состоялась у Михаила Местецкого в фильме «Тряпичный союз», где он сыграл одного из четырех парней, мечтающих создать «величайшую организацию», которая изменит мир. Несмотря на небольшое количество фильмов, Янковский заявил о себе как об актере, который готов к самым разным образам — от юного революционера до романтика и обезумевшего Германа (за роль в «Даме Пик» Лунгина он получил «Золотого орла»). А вскоре зрители увидят его в «Заводе» Юрия Быкова и в «Союзе спасения» — фильме о декабристах.

— Ты впервые сыграл в кино, когда тебе было 10 лет. Ты сам решил стать актером или в семье это решили за тебя?

— Нет. За меня никогда ничего не решали. Просто когда растешь в такой семье, то чаще обращаешь внимание именно на те вещи, которыми она занимается — ходишь в театр, смотришь фильмы, и в тебе постепенно зарождается желание тоже что-то делать в этой области.

Вообще, я был очень трудным ребенком. Я прогуливал, обманывал, ходил в кино, просто гулял, грыз семечки. И году в 2006-м мама решила меня отправить в Московскую международную киношколу, потому что думала, что я хочу заниматься чем-то творческим. Конкурс туда был почти как в институт. Я поступал на актера и дико обосрался. Меня спросили: «Кто такой актер?» А я зарядил что-то пафосное типа: «Актер — это инструмент в руках режиссера». После чего они поняли, что меня нельзя сейчас брать в мастерскую актера и отправили на режиссуру кино. Чему я, собственно, очень рад.

— А что за история, когда ты в детстве год провел в комнате в качестве наказания?

— Было такое... Как я и сказал, я был действительно неуправляемым ребенком, постоянно беспределил, и меня в какой-то момент просто заперли дома. Ну, год — это я утрирую, но на полгода точно. У меня был режим: утром я вставал, шел в школу, в два возвращался и сидел в комнате. До вечера делал уроки, ложился спать. Замкнутый круг каждый день. Единственной моей отдушиной была спортивная газета «Советский спорт». Она меня спасала по вечерам: я зубрил волейбол, теннис, баскетбол, хоккей, футбол. С тех пор помню все фамилии спортсменов того времени.

— Ты учился у Сергея Женовача и сейчас играешь в его театре «Студия театрального искусства». Ты намеренно пошел к нему?

— Вообще, я хотел учиться у Кирилла Семеновича [Серебренникова], но туда я не поступил. И я это очень болезненно воспринял. Я пошел в ГИТИС на актерский курс к Владимиру Андрееву, но то, чем я там занимался, в корне не шло с тем, что я себе представлял. Все эти этюды, когда ты, например, представляешь, что матрас — это бассейн, и прыгаешь на него. Все это было очень бытово. Я понял, что я не особо развиваюсь. Я думал: «А где Линч?»

— Где Линч?

— Ну да, знаешь, где Человек-слон, странная прикольная игра? Ее там не было. Параллельно я подружился с ребятами-«женовачами», они меня иногда таскали к себе на спектакли. Там для меня открывался целый мир правды, мир людей, которые играют «Бесов» и ничего при этом не играют. Меня поражало, что вот как я с ними общаюсь, курю, пью чай, так же они и существуют на сцене. У них не было всей этой спеси: «Мы артисты, давайте мы сейчас сыграем Достоевского». И я моментально захотел быть частью этого. Сергей Васильевич набирал тогда новый курс, и я рискнул все бросить и пойти к нему. И я ни разу не пожалел.

— Сергей Женовач возглавил МХТ после смерти Олега Табакова. Но тяжело одновременно заниматься двумя театрами. Вы не переживаете, что на вас ему не будет хватать времени?

— Такого точно не будет, нет. Мы — это дом, и Сергей Васильевич, я думаю, это прекрасно понимает. Когда ты приходишь на большую сцену, как МХТ, и ты худрук, тебе надо заявлять себя. Мне кажется, там не дашь волю поискам и каким-то экспериментальным вещам. А с нами он может отрываться, искать, ошибаться. На самом деле я надеюсь, что это даст нам волю для экспериментов с людьми на стороне, с его же студентами и выпускниками, молодыми режиссерами, которые смогут пробовать что-то с нами делать, пока он будет, к примеру, ставить что-то в МХТ. И начнется новый виток молодой энергии.

— Ты сам учился немного на режиссера. Никогда не тянуло туда?

— Тянуло и тянет. Постепенно, я думаю, перейду в это. Мне очень интересно двигаться в сторону Хичкока. Я фанат саспенса. Для меня это большое и тонкое искусство — владеть нервами человека прямо в зале. С помощью музыки, звука, отсутствия звука, артиста, света, кадра. Ну, и Линч мне интересен, безусловно. Темы потери личности, сознания, обретения себя вовне заново.

Но для этого надо подрасти. Я же не часто снимаюсь, поэтому я должен сейчас как артист накопить какую-то базу, чтобы я мог ее передавать другим людям. Но я очень уважаю смелых людей. Вот, например, [Александра] Горчилина (актер «Гоголь-центра» дебютировал в этом году как режиссер с фильмом «Кислота». — Прим. ред.).

— А почему, кстати, ты так редко снимаешься?

— Я от многого отказываюсь. Мне часто предлагают сыграть мажора, сына богатого чиновника. С таким, например, описанием: он легкий, уверенный в себе, красивый, с деньгами. И еще какая-то лабуда в сторону успешного парня, который чуть не в себе. Мне не очень это интересно. И потом, я воспитан на хорошем кино. Я в детстве много проводил времени за границей, в США. Торчал по три-четыре месяца в лагерях разных, смотрел фильмы... И на меня это наложило определенный отпечаток. То есть если я смотрю «Однажды ночью» от HBO, то я потом не могу пойти в сериал, если это не «Однажды ночью», понимаешь?

— Тебе, наверное, непросто в нашем кино...

— Мне не то чтобы сложно — просто я хотел бы другим заниматься. Я хочу, чтобы я был поломанный, без зубов, худой, без глаз, лысый. Я мечтаю работать телом, звуками, голосом, жестами. Я всегда готов трансформироваться к роли.

— То есть ты тот самый инструмент в руках режиссера?

— В принципе да. Я мечтаю найти своего режиссера, вот как Де Ниро нашел Скорсезе. Чтобы в три ночи мне звонили со словами: «Слушай, я придумал. Давай ты отрежешь себе волосы и будешь весь в татухах...» Я за такие вещи. Но мало кто их пробует.

Про людей иногда говорят: «Он был очень талантлив, но он не реализовал себя». Вот и я в себе иногда это чувствую. Время идет, и я, наверное, просто сам начну что-то делать для себя. Иначе я взорвусь

— А есть ли какие-то режиссеры в России, которые близки к твоему идеальному образу?

— Я очень хочу поработать у Звягинцева. Он никак не относится к тому, что я сказал. У него, наоборот, все холодное и отстраненное, но почему-то в лучшие моменты его фильмы мне напоминают Тарковского. Мне бы хотелось просто окунуться в этот мир, в котором если птица неправильно пролетит в кадре, то «стоп, заново, еще раз» — и так до утра.

Чтобы показать актерский талант наших героев, мы записали с каждым из них короткий ролик: кинопробы в неожиданных обстоятельствах со сценой из известного фильма.

— Что для тебя все-таки важнее — театр или кино?

— Есть люди, которые это делят, а я — нет. Профессия артиста — это профессия артиста. Но, естественно, они отличаются по тому, что тебе приходится делать. В театре ты три часа должен прожить без стопов, вот прям начали — и все. А в кино тебя вздрочили: давай, давай, вот сейчас! Во, молодец. Стоп! Переходим! И ты должен держать это. А потом заново войти в эти ворота. Но мне и то, и то интересно.

С учетом того, что я не очень часто снимаюсь, театр, конечно, меня спасает. Я не теряю форму, я могу там искать что-то новое постоянно, а потом тащить это в кино. Может, это прозвучит странно, но я не из тех артистов, которым лишь бы сниматься, лишь бы их все знали. Для меня это тонкая материя. Я в жизни слабый в чем-то, и если роль сильная, если она дает мне возможность чему-то научиться как человеку, стать сильнее, то я возьму эту роль.

— А какие твои роли тебя изменили?

— Герман у Лунгина. Не то чтобы изменил — просто это был я в тот момент. Я так и сказал Павлу Семеновичу, когда пришел на пробы: «Герман — это я». А он: «Да в смысле, старик? Мы артиста ищем годы». «Ну, а вы ж меня, — говорю, — не пробовали. Это я». И как-то мы с ним сошлись. Может быть, я очень хотел быть им, а может, это реально я был. Просто мне срочно в тот момент надо было его сыграть. Я озверел, чуть не сошел с ума. Я пел арии из «Пиковой дамы» в машине, на улице, в Большом театре, дома. У меня безостановочно играли партии великих мастеров, которые их исполняли. Я просыпался утром — пел, ложился спать — пел, чтобы запомнить все переходы. Я не умею так: утром сыграть, а вечером прийти домой и все забыть. Я должен жить так. Иначе я пустой.

— Ты расстраиваешься из-за негативных отзывов на свои фильмы, например на «Ночных стражей»?

— Это провал... Но, слушай, а что делать? Ну да, плохо приняли. Я готов перед всеми, кто недоволен, на колени встать, как Прометей, прикованный, и чтобы коршун меня клевал. Ответственность-то на мне. И я готов ее принять. Конечно, в тот момент, когда мы это планировали, мы хотели сделать все классно. Просто не вышло.

Вообще, какой главный арсенал у артиста? Искренность. Ты можешь не до конца разложить роль или что-то понять по технике. Но если ты искренний, ты запариваешься, то все остальное не имеет значения. Видно, что ты дотянешь, если тебя это реально волнует.

Поэтому для меня всегда особняком стоял Дэниэл Дэй-Льюис. После любой картины с ним у меня дрожат руки. Его роли всегда очень тесно связаны с моей душой. «Призрачная нить» так вообще как будто топором отсекла голову. При этом у него же тоже совсем немного ролей в кино. Пойдет он по улице — его мало кто узнает. Но для меня это воплощение киногении.

— Ты все время говоришь про западное, американское кино...

— Да, я его больше люблю.

— А есть ли для тебя какой-то ориентир в отечественном кино?

— Олег Борисов. Ну, Олег Янковский, понятно. Из современных мне очень нравятся Яценко, Хабенский. Просто на меня влияют другие.

— А тебе мешало когда-нибудь то, что ты Янковский? Было ли к тебе предвзятое отношение?

— Мне самому бывает непросто из-за того, что в моей голове есть некоторая марка, которую надо держать. Я не могу позволить себе участвовать в какой-нибудь шняге на ТВ. Вот не могу и все. Что касается отношения, то у меня никогда не было такого: «Вот давайте вы его туда-то возьмете — этой мой сын, мой внук». Все в семье были против этого.

— При этом первая твоя роль была в «Приходи на меня посмотреть» с дедушкой.

— Я проходил пробы на общих условиях, не поверишь. Надо было прыгнуть в сугроб просто.

— А кто хотел, чтобы ты там снялся? Ведь вряд ли ты сам.

— Я не то чтобы хотел там сниматься, но режиссеры [Олег Янковский и Михаил Агранович] пригласили меня на пробы и утвердили. Понимаешь, все эти роли — в 9 лет, в 16, когда я снимался в «Индиго» — это все для меня было просто времяпрепровождением. Я не очень серьезно к этому относился.

— А сложно было на первых съемках?

— Не, не сказать. Олег Иванович со мной много работал, все разбирал. Помню, я в школу приходил после съемок, не успев помыться. Сидел на уроках с кудрявой шевелюрой, на меня все смотрели.

— Завидовали?

— Да нет, ну какая в 9 лет зависть? Вообще, зависть — это не очень правильная штука.

— Какое твое самое яркое воспоминание о дедушке?

— Это наша последняя встреча. Я к нему пришел, когда он уже себя плохо чувствовал. Я зашел к нему в комнату, и он, увидев меня в дверях, начал вставать. И улыбался своей фирменной улыбкой. Мы зависли на какое-то время, я смотрел ему в глаза, и у меня текли слезы. А потом выражение его лица резко изменилось. Я думаю, что эта светлая улыбка и усилие над собой, которое он делал, чтобы встать, — так он мне что-то передавал. Как будто говорил: «Доведи до конца, попытайся там, где я не смог, попробуй». А потом он ушел.

Но вообще у меня много теплых воспоминаний. Он очень много времени тратил на нас с Лизой (Елизавета Янковская, сестра Ивана, актриса. — Прим. ред.). Помню, я был маленький, мы как-то праздновали Новый год на даче и вышли смотреть салют. Мимо проходит женщина лет пятидесяти-шестидесяти. И вдруг видит дедушку и начинает натурально визжать от счастья. Падает на снег и кричит: «Боже мой! Кого я увидела! Боже!» Люди вокруг смеются, дед понимает, что ситуация обостряется, и он мне на ушко говорит: «С**********!» («Сматываемся!») Так и сказал.

Вообще у него было очень хорошее чувство юмора. Мне недавно один человек рассказал, что он встретил как-то деда в «Ленкоме», когда тот играл Петра I в спектакле «Шут Балакирев». «Открываются двери лифта, — рассказывает он, — а там ваш дед в образе Петра с трубкой. На сцену, видимо, идет. Я захожу в лифт, мы едем. Я смотрю на него, он на меня. И вот двери открываются, а он все стоит на меня и смотрит. Неловкая пауза... И тут он говорит: „Ну что? Пойду з******* (забабахаю) психологическую сцену“. И уходит». Никто, конечно, не ожидает, что тебе такой человек это скажет.

— А ты фильмы его пересматриваешь?

— Конечно. Бывают моменты в жизни, когда я как-то блуждаю в себе и смотрю их, чтобы почерпнуть ту легкость, которая всегда у него была. Потому что он относился к актерству не так, как я сейчас. Он волею судьбы был этим человеком. Он в Саратовский институт поступил случайно, по фамилии. Дядя Коля, который должен был поступить, сказал ему: «Иди ты, Олег». И как-то вот так он и жил. Его Бог провел по великим ролям и режиссерам, по всему.

— Какой твой любимый фильм с ним?

— «Крейцерова соната». Для меня это вышка актерской профессии. Когда он едет в поезде и говорит: «Я жену убил. Я не знал, что делать, она меня довела». Меня поразило, насколько он был правдоподобен в этом психологическом состоянии.

— Ты как-то сказал, что самое важное, чему тебя научил дедушка, — это молчать. Это что значит?

— Он часто молчал. У него было золотое правило, что выходные мы проводим вместе. И часто, когда мы просто отдыхали на даче, он просто молча читал. Смотрел куда-то, курил трубку и всегда пил немного виски. А я, естественно, тоже молчал, потому что я видел по нему, что происходит какой-то внутренний процесс, он думает о чем-то своем.

Вообще, в актерской игре молчание, когда актер говорит не говоря, — это важный момент. Это сложно — иметь такую внутреннюю силу и так хорошо понимать характер, который ты играешь, что можно ничего не говорить. Вот это то, чему, как мне кажется, стоит учиться. Артисты же часто просто слова играют, это такая общая проблема. А надо же играть то, что за текстом, ситуацию, которую надо, как ребус, разгадать. Текст нам лишь помогает. Поэтому хороший артист всегда пытается нащупать воздух за текстом, и этот воздух и есть самое важное.