«Осколки»: Актриса Алиса Хазанова о своем режиссерском дебюте

В прокат выходит режиссерский дебют Алисы Хазановой «Осколки», премьера которого состоялась во внеконкурсной программе ММКФ. Снятая в Нью-Йорке на английском языке история о природе выбора частично вдохновлена творчеством классика французского кино Алена Рене и влиятельного английского драматурга, лауреата Нобелевской премии Гарольда Пинтера. Главная героиня, которую играет сама Хазанова, на разный лад переживает одни и те же фрагменты (или осколки) композиции фильма, сменяющие друг друга в неожиданном порядке. Номер в отеле, коридор, ресторан, тесный столик, треснувший бокал вина. Бармен, рассказывающий свои байки. Муж-зануда, дрожащий в ожидании звонка от важного человека. И появившийся из ниоткуда красавец незнакомец, который ведет себя так, будто это их далеко не первая встреча.

По просьбе КиноПоиска кинокритик Никита Карцев встретился с Хазановой и поговорил с ней о ее дебюте.

— Алиса, как родилось оригинальное название фильма Middleground и откуда появилась его русская версия «Осколки»?

— У меня ощущение сейчас, что я повторяюсь. Сорри, если это будет звучать так, как я уже где-то говорила...

— Ничего, у тебя в фильме тоже все повторяется.

— Когда мы с Майклом Куписком писали сценарий, у нас долго не было названия. До такой степени, что уже был почти готов сценарий, а мы все пытались поймать на кончиках пальцев, что же мы хотим сказать. Наши мучения выливались в какие-то странные фразы, заумные вещи. А я вообще люблю короткие имена и названия. Или это должна быть очень клевая фраза, прямо от бога. И вот как-то я ложусь спать и за секунду до того, как уснуть... А тут нужно сказать, что мне и правда идеи приходят в голову в состоянии между сном и явью. Я мучаюсь, мучаюсь, не могу придумать целыми днями ничего. Потом пытаюсь заснуть либо, наоборот, просыпаюсь посреди ночи, и ко мне приходят какие-то вещи. Так было и с Middleground.

— Это ведь изначально юридический термин?

— Его используют во время переговоров. Это та точка соприкосновения, согласия, когда люди находят компромисс. Для меня Middleground — пересечение совершенно разных людей и состояний. Место, где возможно несколько вариантов развития одного и того же события. Проблема в том, что правильно писать на английском нужно «Middle Ground», в два слова. Было смешно, когда Крис Битем — серьезный актер, очень ответственный и профессиональный — встретил меня в Нью-Йорке вопросом: а ты знаешь, что у тебя в названии ошибка?

— Типа ты язык сначала выучи, потом приезжай кино снимать.

— Он, конечно, любя. Но для меня это одно слово, как понятие, имя собственное. Отель, в котором происходит действие, тоже мог называться Middleground. Но про это нигде не говорится, и я не то чтобы это имею в виду. А дальше продюсеры сказали, что нужен вариант названия на русском. Хотя поначалу я ужасно этого не хотела. Есть вещи, которые лучше не переводить. Ту же поэзию. У нас в фильме звучит Томас Эллиот, и я все не могла решить, какой же перевод взять. Ни один мне не кажется подходящим на сто процентов. Но раз возникла необходимость, мы принялись придумывать русское название. Все лучшие умы, которые работали над проектом, ругались дней десять. Говорили: ну, это Middleground — и все. Я даже успела изучить термины из математики и квантовой физики, но все это было претенциозно и заумно. Вариант «Осколки» для меня в некотором роде компромисс. Над нами висел дедлайн, нужно было что-то выбирать. Сейчас, наверное, не очень хорошая реклама фильму получилась.

— Пусть рекламой твои продюсеры занимаются, у них хорошо получается. А ты с самого начала должна была сниматься в главной роли?

— У меня был выбор из нескольких актрис, которых я совершенно точно люблю и которых могла легко представить в этой роли. Но здесь другая история. Просто из-за того, что это первый режиссерский опыт, мне, как ни странно, было проще делать его изнутри. Я точно метроном. Это тяжело энергетически. Иногда я думала, что умру от усталости. Но при этом мне правда было проще настроить всех на нужный темп изнутри, чем делать большое количество дублей, на которые просто не было денег.

— На сколько дублей хватало?

— Два. Ок, три при хорошем раскладе.

— Ты вообще как представляешься сейчас? Актриса, режиссер, художник?

— Ну какой я художник? А, ты имеешь в виду «as an artist». Я изначально считаю, что творческая единица — это нечто большее, чем одна функция. Я всегда стремилась получить разные навыки. Возможно, потому что у меня балетное прошлое. В балете ты постоянно соревнуешься не с кем-то другим, а с собой. Каждый день, если не стремишься вперед, ты откатываешься назад. Сейчас я разленилась, уже не такая, какой была в балете.

— Стала мягче?

— Мягче, более открытой. Иногда могу спокойно ничего не делать. Но все, чем я занималась, было, по сути, попыткой разным способом донести до зрителей историю: и танец, и актерская профессия, и режиссура.

— Только раньше ты помогала рассказывать чужие истории, а теперь заговорила от первого лица. Убрала посредников.

— Всех посредников еще не убрала. (Смеется.) Наверное. Я так никогда на эту тему не думала. Для меня режиссура — это возможность. Когда ты актриса, ты работаешь с материалом. Хороший он или не очень, у тебя нет контроля над тем, что получается в результате. Это иногда расстраивает, иногда, наоборот, думаешь: ой, как круто сделали, я бы так не смогла. Но при этом все, чему ты учился раньше — я имею в виду и профессиональные навыки, и пережитый эмоциональный опыт, — падает тебе в копилку. (Официанту — тихо.) А можно воды попросить?

— Еще режиссерский голос не поставила.

— Я могу, если надо. В гневе я страшна. Но это редко со мной происходит. Я очень устаю от конфликтных ситуаций и стараюсь их избежать. И потом все слышат мой тихий голос. А какой был вопрос? Какая я была? Ну, а какая я была...

— В чужих руках ты всегда специальная краска, странная, иногда мрачная. А твое кино воздушное, легкое. А главное, оно будто намеренно лишено амбиций, авторского вызова, вот этого «что я хочу сказать миру?». Поэтому для меня тем более загадка, как ты смогла убедить других, что это надо снять.

— До меня доносились голоса периодически, что мне надо быть режиссером...

— Изнутри голоса?

— Слава богу, нет. От людей, которые рядом. Почему-то считается, если у человека структурированный мозг — а я умею производить такое впечатление, — то ему надо идти в режиссуру. У меня тогда как раз была недостача материала, с которым можно работать, сама я была в каком-то кризисе. С кризисом ведь очень просто: ты либо сам себя из него достаешь, либо сидишь в нем дальше. Я решила не сидеть.

А что касается амбиций... Бывает, наблюдаешь за людьми, и столько хрупкости в их жизни, которая часто претенциозна, потому что больше нечем закрыть свою неуверенность и страх от того, что все мы непременно умрем. Каждый с этим справляется по-разному, но зачастую возникает много наносного, лишнего. Это же все про то, кто мы такие. Как не сделать больно, хотя никто не обещал. Я для этого и на сцену выхожу, чтобы напомнить об эмоциях, которые позволяют дышать свободнее. Позволяют не забывать, что мы можем быть живыми людьми. Чувствующими, не сидящими в коробочке, не зависящими от политики, от всех тех вещей, которые нам втолковывают с утра до вечера. Такая мной двигала мотивация, в которой много гуманизма, непонятно кому нужного. Но мне самой так лучше. Будто я хочу сказать что-то за тех людей, у которых нет права голоса. Я сейчас не о социальном статусе, а просто людям иногда совсем трудно говорить о себе, и они со стороны выглядят как безличное заполнение пространства.

— Во время работы над сценарием ты же думала над «В прошлом году в Мариенбаде»?

— Сперва у меня были написаны только обрывки, сцены. Что-то из них мне приснилось, что-то я увидела, что-то додумала сама. Я совершенно не знала, как их собрать, потому что в них не было общей истории. Это не казалось стоящим рассказом. Потом я познакомилась с Майклом в Лос-Анджелесе, где я была совсем по другим делам. Он предложил попробовать сделать что-то вместе. Я говорю: это интересно. И уже когда я была в Москве, он прислал письмо: слушай, был фильм у Алена Рене «В прошлом году в Мариенбаде». Я отвечаю: да, офигенная история! Мы оба не являемся фанатами этого фильма. При всей шедевральности формы, при всей его поэзии он меня не трогает. Тем не менее большое спасибо Рене за идею. Мы начали думать в эту сторону, а позже я поняла, что ключ ко всему — повторение одного и того же эпизода, но с неким развитием. Сгущение красок. Тогда сразу всем сценам, о которых я говорила, нашлось место, а следом стали приходить новые.

Это была интересная работа, но проблема с такими сценариями в том, что редко кто может понять, о чем там идет речь. Особенно когда предлагаешь людям вложить деньги, а ты еще не заявивший о себе мастер. Я честно пыталась трансформировать сценарий, чтобы вышло более жанрово. Чтобы были начало, конец. Хотя мне не хотелось этого делать, но я уговаривала себя: они же профессионалы, им виднее. Переводила сценарий на русский язык, переписывала четыре раза, и все это время материал отторгал любые изменения. И я этому страшно рада, особенно теперь, когда фильм готов.

— Сколько лет ты ждала возможности снять фильм так, как он был задуман?

— Полтора года мы работали над сценарием. Потом запустились с ним в Америке, но сразу начались какие-то сложности, давление. В какой-то момент я поняла, что не могу в этом участвовать, потому что я так не сниму то, что хочу. Все остановилось, и я год не возвращалась к этой истории. Потом я встретила Рому Волобуева, который читал сценарий, еще когда он только был написан. Он спрашивает, как там мой фильм. Я честно ответила, что сценарий меня не отпускает, но я очень устала, что все мне объясняют, как его надо переделать. Рома познакомил меня с Ильей Стюартом, и с этого момента все начало происходить очень быстро. На самом деле меня поразила смелость людей, которые взялись мне помочь. Может, они просто не понимали, на что идут.

— Расскажи про актеров. Как они играют — в этом же нет ничего от русского кино.

— Актеры в Нью-Йорке замечательные. Самая прекрасная вещь, которая со мной случилась на этом проекте, — это кастинг-директор Стефани Холбрук. Она прочитала сценарий и сказала: такая странная штука, но мне нравится, у меня самой в жизни иногда такое происходит. Благодаря ей к нам начали приходить актеры, которых обычно не вызывают на кастинги, потому что они на том уровне, когда им надо сразу делать предложение. Но им нравился сценарий. Многие говорили, что соскучились по такому материалу, что они хотят это сыграть, хотят так разговаривать. Это было приятно и неожиданно.

В какой-то момент приходит Роб Кэмпбелл пробоваться на роль мужа и буквально сносит мне голову. Я понимаю, что он совершенно не подходит на эту роль, иначе придется переписать историю и сделать фильм Леоса Каракса. С тяжелым сердцем его отпускаю. Но тут у меня слетает другой достаточно известный артист на роль бармена, и я вспоминаю, что у меня есть Роб. Что он прекрасный и мне очень нравится. И он замечательно его сделал. Самое поразительное, там же есть сцена с маленькой девочкой. Мы когда ее писали, думали, что будет очень сложно найти подходящего ребенка, который все это сыграет. На кастинг восемь девочек пришли, которые знали текст наизусть со всеми знаками препинания. Восемь! Я выбрала самую маленькую и беззащитную на вид, потому что остальные выглядели уж слишком уверенными в свои 8—9 лет.

— Собачки тоже кастинг проходили?

— Собачки, как и любые другие актеры, должны быть обязательно утверждены профсоюзом.

— Я ждал, когда же начнутся эти американские штучки.

— Там профсоюз включается моментально. На любом этапе. Ребенка можно снимать только до определенного времени, а в противном случае отдельно договариваться, писать письма. С собачками еще сложнее. Те, кого мы утвердили, оказались старенькие, они быстро устали и ночью отказывались бегать. Пришлось их возить по полу на поводке, как на санках.

— Все действие проходит в одном отеле. Это ведь тоже достаточно мифологизированная штука. Сколько раз мы оказывались в отелях в литературе и кино.

— Ну вот еще раз, видишь.

— У тебя есть к ним какое-то личное отношение?

— Я провожу в отелях много времени просто по долгу службы, что называется. И меня всегда завораживает это обнуление — жизнь с чистого листа. Вроде только что были люди, а теперь их нет. Я бы не хотела жить в отеле всю жизнь, но я совершенно точно люблю их за это ощущение безвременья. Оно очень творческое, оно меня вдохновляет. В идеале я бы весь фильм снимала в одном отеле. Но мы просто не могли себе позволить закрыть гостиницу на 17 смен. Круто уже то, что мы снимали в модном ресторане Beauty & Essex.

— Отель, ресторан, Нью-Йорк — все это очень буржуазно. Это мне напомнило, как несколько лет назад я случайно попал на твое выступление в клуб Chateau de Fantomas, где ты пела песни «Гражданской обороны».

— Ты был на спектакле «Сияние»? Обалдеть.

— Вот и я обалдел.

— Я два дня молчала, когда наш композитор Игорь Вдовин предложил в этом поучаствовать...

— Закрытый клуб, кожаные диваны, кожаные люди вокруг. Декорация, на которой даже не сахарный Кремль, а кислотный, какое-то аниме. Следом выходит Алиса и начинает петь ангельским голосом. Тогда со мной случились две вещи. Во-первых, я страшно полюбил песни Егора Летова. Они теперь звучат в моей голове голосом той Алисы из Страны чудес. А во-вторых, я впервые увидел тебя такой, какой тебя не встретишь в фильмах русских режиссеров.

— Да уж, меня постоянно преследует суровая русская реальность.

— Странность в том, что суровую русскую реальность я как раз люблю, в отличие от реальности Chateau de Fantomas. Но, оказалось, тебе невероятно идет эта буржуазность.

— Мы собрались со Вдовиным и с Филом (режиссер Филипп Григорьян — Прим. ред.) и решили сделать кабаре. Это близкая мне эстетика. «Кабаре» было одним из первых фильмов, который я посмотрела. Еще на кассете. История красоты на грани слома мне очень знакома. И когда ты говоришь, что я буржуазный человек, то это правда. И в то же время я антибуржуазна. Я все время между оказываюсь. В «Сиянии» моей главной задачей было донести одну простую мысль, что Егор Летов — поэт. Что если убрать все наносное, останутся его тексты, и они потрясающие. Но со стороны это выглядело чем-то вроде сатиры на людей, у которых все есть, а им очень страшно и одиноко. Я сама не раз оказывалась на месте героини того спектакля. Зачем все эти разговоры про лыжные курорты? Кто эти люди? На что они тратят свою жизнь?

— Но при этом у тебя не было к ним злости.

— У меня эмпатия знаешь какая? 10 из 10. Куда мне деваться.

— Ты поэтому уехала снимать кино в Нью-Йорк, чтобы тебе с твоей эмпатией здесь не фонило?

— Мне не фонит здесь, мне нормально. Ты знаешь, что я много снимаюсь в совершенно других проектах. Просто так сложилось, что «Осколки» были написаны определенным образом. У нас другой культурный код, здесь чашки по-другому на столе стоят. И потом если уж мы во время работы над сценарием делали своеобразный оммаж американским драматургам, тому же Гарольду Пинтеру, то зачем это разрушать? Чтобы принципиально снять фильм в Москве? Я, наоборот, хочу поехать туда и показать всем, что русский кинематограф может быть и таким тоже. Для меня все люди — один большой мир. И я пытаюсь найти наш общий язык, а не местный колорит. Против него я тоже ничего не имею, но просто это не то, что мне на тот момент было интересно.

— Как только про Россию заговорили, сразу появилась досада в голосе.

— Конечно, история, что мы писали с Майклом, изначально очень буржуазна. Сама ситуация, когда к женщине подсаживается незнакомец и говорит, что где-то рядом есть другая жизнь, — в ней уже заложена определенная эстетика. Но меня именно это волновало. Если будет история, которая меня затронет, и в ней будет активная социальная составляющая, я этого не боюсь, я с этим не борюсь. Но мне обязательно надо, чтобы у меня была потребность эту историю рассказать.

— О чем ты сейчас еще думаешь, кроме выхода «Осколков» в прокат?

— Мы пишем сценарий с Ромой (Волобуевым), и мне очень хочется, чтобы он сложился. А вообще я хочу в театре что-то сделать. Я так соскучилась по сцене. У меня была премьера на Дягилевском фестивале, хореографический спектакль «Распад атома». Я надеюсь, он будет еще идти. Для меня это важно. Когда ты привыкаешь к тому, что ты режиссер и сама принимаешь все решения, — это здорово, но постепенно лишает тебя творческой свободы, какого-то полета. А потом раз — и ты снова переключаешься обратно в артисты. Твое эго задвинуто, оно не имеет право голоса. Ты становишься снова свободным человеком, который готов принять любую систему координат. В этой разнице ощущений для меня сейчас невероятный кайф.