Неснятые фильмы: «Гофманиана» Андрея Тарковского

На счету у Андрея Тарковского, которому 4 апреля исполнилось бы 85 лет, семь с половиной снятых картин (если считать «Каток и скрипку») и десятки, увы, неснятых. «Идиот», «Преступление и наказание», «Волшебная гора», «Иосиф и его братья», «Доктор Фаустус», «Степной волк», «Мастер и Маргарита» — вот далеко не полный список проектов, которые режиссер не успел осуществить за свою жизнь. Самая мучительная участь досталась уже оформленным идеям, обреченным остаться в заточении на страницах сценария. Постигла она и «Гофманиану».

Долги, деревня, Гофман

Тарковский заканчивал 1974 год в тревожных чувствах. Сборка «Зеркала» далась тяжело: режиссер испробовал 20 вариантов монтажа и никак не находил того самого, единственного. Картине еще предстояло пройти суд экспертной комиссии и получить прокатную категорию. Предварительный показ чуть не закончился скандалом. Председатель Госкино Ф. Т. Ермаш сердито бросил: «У нас есть свобода творчества, но не до такой же степени!»

Нешуточные споры вокруг фильма отразились и на результатах голосования. За первую категорию набралось 11 голосов, за вторую — 12. Разочарованный Тарковский написал тогда в «Мартирологе»: «Состоялось обсуждение в комитете, где все кляли меня на чем свет стоит». В итоге выпустили 84 копии вместо обычных нескольких сотен. Вторая категория не только ограничила прокат, но и существенно снизила оплату: режиссер получил 6 тысяч рублей, а с вычетом налога и неустойки за перерасходованную пленку осталось меньше 4 тысяч, на которые предстояло жить до следующей постановки.

Несколько месяцев Тарковский упорно обивал пороги студийных начальников c идеей поставить «Идиота» или экранизировать «Пикник на обочине» братьев Стругацких, но Госкино прохладно молчало. Денег не хватало уже ни на что, пришлось влезть в долги. Тогда Тарковский решил уехать в деревню, в дом, который надо было еще достраивать и обживать. Так, ему казалось, будет дешевле и спокойнее. «Месяц провел в Мясном, — писал он в дневнике. — Не прочел ни строчки. Пилил и колол дрова, чинил с Родиным М. И. электропроводку, сделанную чрезвычайно халтурно. Тяпа (сын режиссера — Прим. ред.) очень вырос, и я скучаю сейчас о нем. В доме холодно».

Спасение пришло откуда не ждали. Эстонская киностудия предложила Тарковскому написать сценарий «на что-нибудь из немцев». Режиссер согласился и в конце февраля заключил договор с «Таллинфильмом» (текст ждали к 1 августу). «Из немцев» режиссер выбрал ни много ни мало Теодора Гофмана, однако материал упорно сопротивлялся. В своем дневнике Тарковский впервые упоминает о нем лишь 30 апреля: «Сценарий по Гофману не вытанцовывается». Следующая запись о «Гофманиане» относится уже к 3 июня: «Что-то он у меня не получается, этот сценарий. Нет конструктивной идеи». Наконец 2 июля Тарковский констатировал: «Надвигается кошмарное время. 1-го сдавать Гофмана, а у меня — ни строчки».

Почему Гофман?

На страницах «Мартиролога» Тарковский часто признавался в любви к немецкой литературе: звучали имена Томаса Манна и Германа Гессе, но почти ни слова об одном из главных романтиков немецкого искусства. Тем не менее Тарковский любил мистику и в итоге задумал «Гофманиану» как своеобразное продолжение «Зеркала». В этом сценарии отражался он сам — человек в агонии, который борется не только за право оставаться художником, но и за право иллюзорного мира быть частью реальности.

Работая над текстом, Тарковский обращался к дневниковым записям Гофмана и его биографии. Ассистент режиссера Марианна Чугунова от руки переписывала факты из книги Жана Мистлера «Жизнь Гофмана», достать которую можно было только в Библиотеке им. Ленина, и посылала в деревню Мясное по два письма в неделю. Для сценария режиссер также использовал новеллы «Дон Жуан», «История о пропавшем отражении» и «Кавалер Глюк», послужившие своего рода двигателями сюжета.

В материале, из которого должен был сложиться сценарий, Тарковский чувствовал автобиографический потенциал. Гофман, проработавший большую часть жизни чиновником, постоянно терзался по поводу своего истинного предназначения: «Кто я такой все-таки?» Или: «Я даже не знаю, кто я... А? Кто я, Теодор?» — вопрошал со страниц сценария писатель. Вопрос самоидентификации всегда был важен для Тарковского, тратившего большое количество времени (в сущности, свою жизнь!) на отстаивание собственного творческого видения перед близорукими чиновниками и коллегами-кинематографистами.

Другое зеркало

«Гофманиана» строится на предсмертной исповеди героя. Великий сказочник и композитор Теодор Гофман готовится к уходу из жизни. Хрупкий телом, он лежит в просторной спальне в Берлине, вокруг кровати сменяются персонажи, реальные и выдуманные. В зеркале, что висит на противоположной стене, Гофман ищет свое отражение и не находит. Переполненная фантазмами речь писателя вольно пересекает временные границы: жизнь чередуется историями, рассказанными в новеллах, как тасующаяся колода карт.

Тарковский не придерживался четкой хронологии событий, отдавая дань мозаичной структуре, которую уже опробовал в «Зеркале». География текста бесконечно условна. Действие происходит сразу в нескольких городах и в нескольких измерениях, постоянно перемещаясь от яви ко сну. Единственная постоянная величина (помимо бокальчика пунша в руках немецкого писателя) — зеркало, которое по природе своей двойственно.

Зеркало важно. Зеркало — это проход в другие миры, в запредельность детства и смерти. Гофман постоянно смотрится в него. Оно стоит у него в комнате, поблескивает в театральной ложе, таинственно мерцает в темных коридорах родового замка Росситтен. Не отражая, зеркало все равно показывает Гофману, как выглядит смерть: «Когда слуга, раскланявшись, уходит, Гофман выпивает свой бокал пунша и медленно подходит к высокому зеркалу, стоящему в простенке между окнами. Его опасения сбываются: в холодном стекле отражается пустота. Он придвигает кресло, становится на него и приближает лицо к зеркальной поверхности так близко, что стекло запотевает от его дыхания. Но своего отражения в зеркале он не видит...»

Тарковский и Гофман проглядывают друг через друга. Они двойники. Находясь между явью и сном, герой «Гофманианы» постигал то, что незримо для обывателя. «Я похож на детей, родившихся в воскресенье! Они видят вещи, невидимые другим», — произносил он перед смертью. Тарковский вкладывал в его сухие, уже нездешние уста свою речь.

С задачей не справился

Дописывать «Гофманиану» пришлось осенью 1974 года, попутно готовясь к знаменитой театральной постановке «Гамлета» с Анатолием Солоницыным в главной роли. В середине октября сырой вариант сценария Тарковский прочитал жене Ларисе: «Ей очень понравилось. Только кто будет ставить? Да и сможет ли кто-нибудь его поставить? Осталось написать еще один большой эпизод. Пока еще не знаю, какой именно. А нужно для цельности и размеров».

Этим недостающим звеном в сценарии стал пожар, выписанный из биографии Гофмана. Летом 1817 года, в самый разгар небывало успешной оперы «Ундина», театр охватило страшное пламя, за которым Гофман наблюдал из окна своей спальни. Что он мог чувствовать и думать, зная, что вместе со зданием в пепел превращаются все костюмы, декорации и ноты? Вот как Тарковский описал это в сценарии: «„Господин Гофман! — нарушая одиночество маэстро, кричит, появившись в дверях, пожилой человек в ливрее. — Пожар! Театр горит!“ Здание театра охвачено пламенем. К нему невозможно приблизиться от жара. Пожарные лошади шарахаются, обрывая упряжь. Лопаются цветные окна. В дыму мечется голубиная стая. Ночь. Дымятся стены пожарища. Мрачно смотрят оконные проемы в безоблачное звездное небо». Теперь, когда Тарковский снял все фильмы, какие успел, в этом неурочном пожаре критики легко угадают один из его любимых образов — охваченный пламенем дом, который был и в «Зеркале», и намного позже в «Жертвоприношении».

Сценарий был завершен 19 октября. В Таллине «Гофманиану» приняли без единой правки и задумались о возможной постановке с подключением к проекту ФРГ. Изначально Тарковский не собирался ставить «Гофманиану, но эстонцы в этой роли видели только его. В Госкино в сценарии тоже не заметили «ничего криминального», впрочем, любезно попросили исправить пару моментов: «Там, где без пунша Гофман не может творить и где произносит слова в тосте по поводу непознаваемости мира». Все шло неплохо, но вскоре Тарковский получил крайне неожиданное письмо с «Таллинфильма», где сообщалось, что Госкино не приняло сценарий, поскольку режиссер «не справился с возложенной на него задачей». В качестве утешения Тарковскому пообещали опубликовать сценарий в журнале «Искусство кино». Ну не издевательство?

К сорванному фильму Тарковский вернулся уже в эмиграции и после «Жертвоприношения» планировал все же снять «Гофманиану». Велись переговоры с продюсерами из Германии. «Немцы из Франкфурта — Карло и Брундиг — готовы где-то в сентябре заключать со мной контракт на „Гофманиану“». Интересно, что на роль главного героя Тарковский хотел пригласить Дастина Хоффмана, но скоротечная болезнь не позволила осуществить эти планы. Как, впрочем, и многие другие. От неснятого фильма остался только восьмой номер «Искусства кино» за 1976 год.

Другие неснятые фильмы Тарковского

Особое место в списке неснятых фильмов режиссера занимает фигура Достоевского. Кажется, что Тарковский хотел экранизировать все, что создал писатель. C середины 70-х он активно пробивал постановку «Идиота». Госкино требовало сначала расписать заявку, затем тянуло с ответом и... по традиции отказало. В роли Рогожина и Настасьи Филипповны Тарковский видел Александра Кайдановского и Маргариту Терехову. Для персонажа Мышкина режиссер искал непрофессионального актера, была даже мысль сыграть самому. Любопытно, что в 1983 году студия все-таки расщедрилась на фильм, но режиссер уже работал в Италии и от переговоров отказался.

В конце 70-х у Тарковского появилась идея фильма о самом Федоре Михайловиче. В роли Достоевского ему виделся любимый актер Анатолий Солоницын. В Госкино на эту затею отреагировали прохладно и замысел отдали другому режиссеру, Александру Зархи, который снял фильм «26 дней из жизни Достоевского». Великого писателя по злой иронии прекрасно сыграл все тот же Солоницын.

Не случилось Тарковскому и поставить картину по Томасу Манну. В разные периоды он хотел экранизировать и «Волшебную гору», и «Доктора Фаустуса». Когда велись переговоры о возможной постановке «Иосифа и его братьев» в Италии, режиссер уже думал об операторе Вадиме Юсове (в тот момент они еще работали вместе), а киносценарий хотел писать вместе с постоянным соавтором Александром Мишариным. Но, углубившись в произведение, засомневался, а можно ли его поставить в принципе: «Читаю потрясающего Томаса Манна, „Иосифа и его братьев“. Какая-то потусторонняя по подходу книга. Потусторонняя кухонная сплетня. Становится понятным, почему машинистка, кончив переписывать „Иосифа“, сказала: „Теперь-то хоть я знаю, как это было на самом деле“. Да... А что касается экранизации, то просто не знаю, что сказать. Пока, по-моему, это непередаваемо».

В «Мартирологе» Андрей Тарковский любил помечтать о будущих постановках и составлял списки. Вот один из последних, короткий, где нет уже ни «Гофманианы», ни Томаса Манна, ни любимого Достоевского: «Евангелие» (Штайнер), Гессе («Степной волк»), «Бедная Жанна» или «Инквизитор», «Святой Антоний», «Иоанн на Патмосе».

Тарковский жаждал снимать. За несколько месяцев до смерти, испытывая чудовищные боли, он все еще верил в будущие работы. Последние записи «Мартиролога» посвятил «Евангелию». Думал о художественном изображении Голгофы: чудеса, ангелы, видения, предчувствия, воспоминания, сны. Собирался достать кассеты с экранизациями Пазолини и Дзеффирелли. «Евангелие по Штайнеру, — писал режиссер незадолго до ухода из жизни, — насколько оно мое? Если бы мое! Но смогу ли? А что если не Евангелие, а эпизод из Евангелия? Слишком лояльно. Ясно только, что если снимать, даст Бог, то самое главное, на что способен. Я обещал. Никаких „Гофманиан“». Болезнь и чувство близкой смерти развернули мысли художника в сторону вечных, священных текстов. Впрочем, прижизненное Евангелие не состоялось. Андрей Тарковский скончался 28 декабря 1986 года в Париже. Ему было всего 54 года.