12 июля Павлу Лунгину исполняется 65 лет. К юбилею автору фильмов «Такси-блюз» и «Остров» готовиться некогда. Вот уже несколько месяцев он проводит в буквальном смысле в чаду на площадке сериала «Родина». КиноПоиск поймал режиссера на съемках, чтобы поговорить о возрасте, успехе и кружевных трусах.
12 июля Павлу Лунгину исполняется 65 лет. К юбилею автору фильмов «Такси-блюз» и «Остров» готовиться некогда. Вот уже несколько месяцев он проводит в буквальном смысле в чаду на площадке сериала «Родина», который компания «ВайТ Медиа» производит для канала «Россия 1». Дым здесь не по сюжету. Он нужен для определенного визуального стиля: свет благодаря клубам дыма рассеивается и ложится совсем по-другому.
Смотрите репортаж КиноПоиска со съемок «Родины» с Владимиром Машковым.
КиноПоиск застал Павла Семеновича на съемках «Родины» в Доме-музее Станиславского в центре Москвы. Подниматься на второй этаж, где идут съемки, можно, только если дождаться громогласной команды «стоп!». Хотя сцена снимается в закрытой комнате, полы в старинном доме скрипят оглушительно. Кино неизбежно вносит в работу тихого музея своеобразный хаос: стулья и мебель сдвинуты к стенам, охраннику приходится протискиваться к крошечной кухоньке, где он обедает, через плейбэк и толпу, окружающую режиссера.
В кабинете Виктория Исакова в образе эксперта-аналитика ФСБ Анны и Сергей Маковецкий в образе полковника в отставке Михаила Вольского репетируют эмоциональную сцену. Анна раздраженно впихивает Вольскому сигару, которую тот никак не решается закурить. Обрезать сигару вся группа зовет Павла Семеновича. Как только нужное количество дублей отснято, Лунгин выходит покурить реквизит на балкон.
Мы встречались с вами два года назад, но вы кажетесь моложе, чем тогда. Это съемки «Родины» вас преобразили?
Да что вы? Правда? Не знаю. Иногда я себя чувствую старым, а иногда очень молодым.
От чего это зависит?
Понять бы! Найти бы этот внутренний женьшень. (Смеется.)
Действие «Родины» разворачивается в 1999 году. Это, на ваш взгляд, уже история, сейчас стоит проанализировать то время, или это еще свежие раны?
Это не сериал про время. Он про историю отношений двух людей. Это триллер. Просто 1999 год — год, когда эта история могла произойти в реальности. Это вторая чеченская война, это некоторая политическая смута, когда должен был появиться новый президент. Это соответствующее состояние общества. Но то время анализировать еще рано, как мне кажется. И вряд ли это нужно делать в форме триллера. Это просто увлекательная, иногда даже захватывающая дух история про отношения двух людей. Оба героя находятся на грани нормальности, идут по лезвию сознания, раздвоения личности, обсессии.
Съемки сериала — это бесчеловечно!
Вы впервые снимаете такой длинный сериал. Это тяжелее, чем съемки кино?
Это бесчеловечно! Надо сказать, что это в большой степени авторский проект. Меня никто не дергает. Но я сам себя дергаю. Я сам ответственный человек, и я понимаю, что у нас есть план, что у нас есть бюджет, что нужно соответствовать. Сложностей у материала очень много. Во-первых, это длительный срок съемок. Это во многом физическая работа. Во-вторых, снимается все пообъектно. Я надеялся, что мы сумеем снимать серию за серией, но это нереально, тогда съемки будут идти год. Ты снимаешь сегодня финал, а завтра начало. Как актеру, как мне самому прожить, просуществовать это до конца? Приходится все время на опережение какое-то действовать, надеясь на интуицию и на очень хороших актеров, которые тоже ведут меня очень сильно. Меня ведет Машков, ведут Виктория Исакова и Сергей Маковецкий.
Говорят, с Машковым вы понимаете друг друга без слов.
У нас действительно очень большое взаимопонимание, и это взаимопонимание иногда играет роковую роль. Я не могу отлучиться вообще никуда. Любовь — это такая вещь, которая требует постоянного присутствия.
Не было желания, как на американском телевидении, снять лишь пилот и дальше лишь контролировать процесс как своеобразный художественный руководитель проекта?
Я надеялся, что я иногда смогу отходить в сторону, и отдельные эпизоды, может, даже целые серии будет снимать кто-то еще. По сути дела, когда образ состоялся, когда актер уже существует в костюме, в гриме, когда он понимает, как он живет, как он играет, в этом есть определенные рельсы, по которым можно катиться дальше, но так получается, что без меня снимать не хотят. Я помню, когда я еще до съемок Валерию Тодоровскому говорил о своих замечательных планах снять первые две серии, а потом отойти в сторону, и я видел такие ироничные искорки в его глазах. Но пока я выдерживаю.
Сейчас можно запретить что угодно
Буквально несколько дней назад в силу вступил закон о запрете мата. Вас инициативы наших депутатов расстраивают? Вы видите в этом общее усиление цензуры?
Мне кажется, это общее наступление на свободу. Мне кажется, сила мата в том, что он может заменить любое слово, и любое слово может стать матерным. Ругательство во многом интонационно. Появился «блин», появятся и новые слова. Но это все равно ограничение, и меня оно, конечно, огорчает. Я не знаю, почему какие-то люди решают, как другим снимать кино.
Но при этом режиссеры, продюсеры, фестивали, прокатчики — никто не выступает против.
А какой консолидированный протест есть? Почему ты хочешь, чтобы он был здесь? Сейчас время отсутствия консолидированного протеста. Сейчас можно запретить что угодно. Но вряд ли будет еще хуже. Мне кажется, все развивается по некоторой синусоиде, и законы о кружевных трусах и о мате дошли уже до вершины. После этого можно только уменьшать. Появилась идея о всесилии чиновничьего взгляда. Все можно запретить, все разрешить, все регламентировать. Это то, что так высмеивал Салтыков-Щедрин в городе Глупове (речь об «Истории одного города» — Прим. КиноПоиска). Наша история циклична, и бывают, очевидно, в истории России такие моменты, когда хочется все регламентировать. Потом их сменяет время, когда сама собой происходит оттепель, разрешают все. Мне кажется, что это не главное, что происходит сейчас в нашей жизни — закон о мате. А что главное? Не знаю, сложно сказать. Но точно что-то другое.
Вы снимаете в Доме-музее Станиславского. Здесь на первом этаже его цитата о том, что счастье в познании, а успех — это бренность. Вы согласны?
Легко людям, которые имели такой успех, говорить о том, что успех — это утомительно. Успех — это такая сложная история, потому что весь этот мир крутится вокруг любви. Ради любви мы снимаем фильмы, ради любви богачи зарабатывают деньги, ради любви мы присоединяем Крым. Это универсальный закон нашего мира, думаю, и между амебами есть и любовь, и ревность, и между птичками. Почему птичка украшает стеклышками гнездо? Ей-то зачем эти кусочки зеркальца? Успех — в этом смысле, конечно, поиск любви. Запретить людям хотеть успеха, то есть хотеть любви, невозможно.
Делал ли я глупости? Конечно, и много раз
А к тому же успех — это такая демократическая вещь. Что такое успех фильма? Люди голосуют своими билетами. Это, по сути, голосование. Хочется успеха, хочется, чтобы тебя любили. Любой человек, который занимается творческим делом, это испытывает. Некоторые это афишируют, некоторые этого стесняются, но все мы находимся во власти могучих потоков любви, которые организуют жизнь на земле.
Жалеете ли вы о чем-то, чего вы не сделали?
Скажу по-другому. Есть поступки и моменты в моей жизни, за которые мне стыдно, и это чувство стыда с возрастом не проходит. Оно по-прежнему жжет меня. Делал ли я глупости, принимал ли неправильные решения? Конечно, и много раз. Но жалеть об этом то ли времени нет, то ли чего-то еще. Воспоминаешь какие-то болезненные моменты, когда ты был не прав, неблагороден.
А если говорить о том, что вы не попробовали, в чем еще не реализовали себя?
Я не поставил ничего в театре. Меня много раз приглашали, я всегда отказывался, а сейчас думаю, что напрасно. Это было бы интересно. Я очень люблю актеров, и актеры меня любят. И я знаю, что у меня актеры интересно играют. Тут могло что-то получиться.
Были мысли о конкретной пьесе?
Таких мыслей не было. Может, если бы было такое отчаянное желание что-то поставить, я бы сделал это. Я бы оперу поставил. Мне кажется, опера ближе к кино, чем театр. В кино ведь ты создаешь некоторую атмосферу, даешь возможность актерам, оператору и всей съемочной группе добиться мгновения правды. И это мгновение правды — ты его как будто украл. Оно на пленке есть, и вот оно уже у тебя в кармане, а через минуту оно рассыплется. Его не будет, оно не повторится никогда. А театр — это что-то совсем другое. Там ты должен так это простраивать, чтобы это жило долго без тебя, существовало годы. Это другая правда, там нет мгновенной и ускользающей минуты, которую я так чувствую в кино. В кино всегда есть момент воровства.
А почему опера ближе к кино?
Она сверхэмоциональна. И кино, и опера — прямое воздействие на эмоции. Музыка в кино значит гораздо больше, чем в театре. Мы ловим эту эмоцию. В опере, как и в кино, все неправда, и это становится правдой.
С возрастом у меня странные отношения
На какой возраст вы себя ощущаете?
В гороскопе я как-то прочитал, что расцвет у меня был в 14 лет. С тех пор я бесконечно деградирую. (Смеется.) С возрастом у меня странные отношения. У меня был такой момент, когда я понял, кто я такой, когда я снял «Такси-блюз». Мне было 40 лет, и тогда я понял, что я режиссер, что я должен заниматься этим делом. Мне кажется, я сохранил это ощущение сорокалетнего человека со всеми его иллюзиями и комплексами. Не думаю, что ко мне пришла с годами большая мудрость.
Если бы вам дали задание снять документальный фильм о какой-то современной проблеме, которая волнует лично вас, что бы это было за кино?
Может, я бы попытался снять фильм о полевом командире, который воюет сейчас на востоке Украины. Что это за личность, кто он, как он живет, как принимает решения? Что он говорит себе и другим? Мне кажется, именно там сейчас есть что-то интересное.
