Антон Сиверс: «Мое кино не для зрителя с попкорном»

Таких случаев вокруг нас очень много. В том-то и прелесть этой истории — она простая. Это то, что происходит вокруг нас, внутри нас. Это во-первых, а во-вторых, все творческие люди говорят в первую очередь о себе. Как сказал Окуджава: «Каждый пишет как он слышит, каждый слышит как он дышит. Как он дышит, так и пишет»

Конечно, могла бы. Просто тогда это была бы немножко другая история, возможно, были бы в фокусе другие вещи. Мне много таких вопросов задавали на фестивале в Монреале в Канаде. Задавали их в основном наши бывшие соотечественники, которые эмигрировали туда. После каждого из показов фильма, а их было четыре или пять, мы с ними разговаривали. И они — и те, кто хвалил фильм, и те, кто ругал — часто воспринимали ленту в социальном контексте. А я снимал кино о душе человека. В этом смысле то, что происходит в картине с моими героями, наверное, ближе русской ментальности все-таки.

Да, а кино-то про другое. В этом смысле случаи действительно похожи. Глупо так воспринимать фильм. Это делает его плоским, однозначным, как плакат. Все гораздо сложнее и глубже. И в нашем кино я хотел, чтобы история была не про социальный конфликт.

Да. А начать ее можно только через покаяние. На самом деле для меня главное в этой истории лежит в плоскости христианской морали. Каждый из четырех главных героев жил своей обычной жизнью, катился по своей колее. Но Господь столкнул эти четыре судьбы, и они бильярдными шарами разлетелись по своей траектории. У героев появился шанс на исправление судьбы в результате трагического случая, который происходит в начале фильма. Там нет американского хеппи-энда, но каждый вышел все-таки на эту дорогу, которая может привести его к счастью. Может, он споткнется и опять начнет все по-старому. Но по крайней мере шанс был дан, и хочется верить, что они его использовали. Наверное, фильм об этом.

В нем есть эта искренность, которая необходима. Он как оголенный нерв. Он и в жизни такой — неравнодушный, воспринимающий все близко к сердцу. Я заранее понимал, что для фильма, где не надо бегать и стрелять, где вся острота сюжета внутри человеческой души, где нужно прорабатывать тонкие психологические вещи, нужен именно такой актер. А таких немного. И еще. Когда у меня идея фильма появилась, я этот сюжет оформил на четырех листочках бумаги. И долгое время ходил с этими листами, потому что никто из продюсеров у меня не хотел их брать. Сейчас же в основном сериалы снимают, а если полный метр, то хотят аттракцион, развлекательное что-то. Очень трудно найти того, кто тебя поддержит с серьезным кино. Это обидно, потому что оно на самом деле не менее остросюжетное, просто для более глубоких людей. И вот когда были только эти четыре листочка (я снимал тогда «Вербное воскресенье»), Андрей заехал в гости на площадку. Я ему рассказал про свою идею, дал почитать, потому что мне было интересно его мнение. И Андрею очень понравилось, так само собой сложилось, что он стал претендовать на эту роль. Поэтому, когда появилась возможность снимать, первой кандидатурой был он.

С Юрой мы сняли уже четыре картины. Мы как-то по-человечески понимаем друг друга. Он один из немногих мастеров такого класса в нашей стране. И очень простой человек. У него старая школа — это очень ценно. Он не тот оператор, который строит кадр, потому что ему картинка нравится, и все переломает, но в угоду себе построит кадр. Нет, он идет от драматургии, всегда вдумчиво читает сценарий от начала и до конца, спорит со мной и вмешивается в сюжет. Спрашивает, почему здесь так, а здесь так. И когда идет репетиция, мы с ним вместе стоим в сторонке и смотрим, как играют актеры, как им удобно. И уже исходя из этого строим мизансцену. Он идет от актера, и это очень важно. А картинка у него в любом случае замечательная.

Стали чаще раздаваться звонки, но с большинством проектов, которые предлагают, даже не хочется связываться. Это такой низкопробный сериальный продукт. Хороших сценариев вообще очень мало, практически нет таких, которые не надо было бы переписывать. Переписывать причем не по-мелкому, не какой-то косметический ремонт делать, а менять основательно. Я уже привык к этому. Это очень тяжелая работа. Автор, может, уже и не хочет ничего, он написал, сдал и деньги получил. Поэтому часто приходится переписывать самому. Это даже не сценарная беда, это беда идеологическая, беда, в которой мы все живем, духовная беда. Дело не в отсутствии ремесла, а именно в бездуховности, в общей нацеленности на деньги. Никто не хочет оглянуться, посмотреть вокруг, немного подумать. Все как сумасшедшие. Мы не снимаем фильмы — мы выдаем продукты. Никто не платит деньги за то, что ты будешь сидеть и осмыслять. Поэтому приходиться осмыслять за свой счет.

Олег Маловичко, на мой взгляд, очень хороший сценарист (автор «Дома на обочине» — Прим. авт.). У него колоссальный творческий темперамент. Если позволительно такое сравнение, то в сценарном мастерстве он как Высоцкий. По темпераменту. Его мысль работает с невероятной скоростью. Наверное, поэтому у него и хватает времени на осмысление действительности. Когда он садится писать, он строчит на ноутбуке как пианист по клавишам, размашисто. Он по-другому не может. Может спать по четыре часа — и так каждый день. Но это человек, который работает не вширь, а вглубь.

Репетировать как-то заранее не получается: невозможно по времени соединить всех актеров. И потом в бюджете современного кино на репетиции никто денег не закладывает. На площадке мы, конечно, репетируем. И иногда репетируем долго. Сразу вспоминается случай с Катей Гусевой, когда мы одну из сцен репетировали полдня. А это сериал, не кино, и там график очень жесткий. Мы же в начале съемок расписываем график и обязаны его придерживаться до последнего съемочного дня. И если какой-то день у нас «поломался» и мы что-то не сняли, эта сцена, бывает, просто улетает из сценария. Мы уже не можем найти какой-то другой день, чтобы свести актеров вместе.

Да, у нас спорный финал. Было два варианта финала, и до последнего мы не знали, какой выбрать. Мы с Олегом еще во время написания сценария не могли понять, как лучше закончить: оставить надежду, намек на то, что все хорошо будет, или обрубить финал, сделать его открытым, и пусть каждый понимает по-своему. Мы так и не решили эту проблему в сценарии потом на съемках, и в конце это все всплыло на монтаже. Разногласия были и среди продюсеров, и среди нас. Мы с монтажером уже из-за замыленности глаза не могли понять, как лучше. Какой из вариантов победил, не скажу, неинтересно смотреть будет. Скажу только, что споры до сих пор есть. И зрители делятся на две категории: одним нравится, как закончилось, другим — нет.

Это фильм о Василисе Кожиной — был такой исторический персонаж. Крепостная крестьянка, которая во время вторжения Наполеона организовала партизанский отряд. Таких отрядов было много, крестьяне уходили в леса, и, может, без этого мы бы войну не выиграли, ведь французская регулярная армия была почти в два раза больше нашей. Но восстали крестьяне. Причем французы никак не ожидали этого, ведь Наполеон пришел в Россию с освободительными лозунгами европейского либерализма. И крайне удивлялся тому, как крестьяне, которые представлялись ему рабами, ополчились против «освободителей». Партизанских отрядов было много, но то, что организовала отряд женщина, — это интересно. Про Василису Кожину вообще мало что известно, кроме имени и того, что она была женой деревенского старосты. Даже возраст неизвестен. Это позволило нам пофантазировать и ввести даже какие-то любовные, лирические линии. Это будет кино и о войне, и о любви. Любви во всех смыслах: между мужчиной и женщиной, к родине, к ближнему.

Нет, это российский проект производства

Конечно, хочется снимать кино. Но сейчас, похоже, действительно кино с человеческими историями уходит на телевидение. И не только у нас, а во всем мире. Сейчас кино мне напоминает ножницы, концы которых разъехались в разные стороны. Если после войны, в 60-е, кино вздохнуло — тот же итальянский неореализм, он вышел буквально из толпы, давал людям послевоенную надежду, дышал оптимизмом. И на фестивалях шли те же самые ленты, который видел народ на экране. А сейчас фильмы снимаются специально для фестивалей, все как-то вычурно, надуманно. Если кино народное, то это уже попса, это уже плохо. А фестивальное кино — это часто просто чернуха. Это трагедия — кино разваливается. С одной стороны, сугубо зрелищные фильмы, которые жутко неинтересно снимать. 1 % психологии, работы с актерами и 99 % организации, где ты бегаешь, орешь, кричишь, ломаешь голову над компьютерной графикой. Очень мало творчества, очень много нервов и производства. А с другой стороны, есть фестивальное кино — якобы свободное, якобы творческое, эпатажное. Но у меня есть такое большое подозрение, что оно вовсе не является свободным, оно тотально зависимо от вкусов тех, кто дает на него деньги, кто в конечном счете влияет на этические и моральные нормы общества.

Мне же хочется снимать кино, смотря которое зритель бы плакал и смеялся, но оно не входит ни в разряд зрелищного, ни в разряд фестивального. С одной стороны, зритель с попкорном. С другой — гламурные и надменные фестивали.

Молодых режиссеров я, к сожалению, не всех хорошо знаю. А если говорить о более старшем поколении, то я воспитывался на фильмах Михалкова и некоторые из них буквально знаю наизусть. Да и у многих режиссеров есть чему поучиться.