Внимательное прочтение Мольера позволило автору сценария «Молчание — золото» исправить некоторые слабости этой комедии (Речь идет о сходстве сюжетов комедии Мольера «Школа Жен» и сценария Рене Клера «Молчание — золото»). С «Красотой дьявола» дело обстоит иначе. Если бы мы позабыли Гёте, наш сценарий стал бы гораздо лучше. Пусть тень великого человека не гневается на нас! Это он придумал Маргариту, не принадлежащую к легенде о Фаусте, и надо признать, что ее трогательная фигура, ставшая популярной благодаря опере, не имеет ни малейшего отношения к драме Науки и Проклятия. Должно быть, Гёте и сам обратил внимание на то, какое большое место занял этот персонаж, бывший, по его замыслу, эпизодическим. Так во второй части «Фауста» роль Маргариты сведена лишь к голосу, едва различимому в финальном хоре. «Фауст без Маргариты?» — скажут рутинеры, знакомые с «Фаустом» только по опере Гуно. Да! Теперь я считаю, что так и должно было бы быть. Но мы сами, такие же рутинеры, побоялись пойти против традиций.

И тут опять публика преподала нам урок. В ее присутствии все сцены, где появляется Маргарита, казались нам ужасно затянутыми, ибо Маргарита совсем но обязательна для подлинного сюжета. Этот сюжет — дуэль Фауста и Мефистофеля, дуэль, во время которой оба противника начинают испытывать, подобно матадору и быку, своеобразное уважение друг к другу и смутное чувство, похожее на зарождение дружбы. Говоря профессиональным языком, это мужская история.

У нас Мефисто принимает облик старого Фауста. Всячески стараясь быть объективными, мы должны признать, что это великолепная находка и что никто из наших предшественников, малых или великих, не придумал ничего подобного. Кроме Гёте, который в своем первом акте превращает Мефисто в Фауста во время короткой сцены, но пользуется этим превращением, чтобы подурачить студента, и никак дальше его не обыгрывает. В нашей выдумке некоторые пытались искать глубокий смысл. «Ад — это мы сами»,— писали в столь модном в тот год философском стиле некоторые критики. Но нас привели к этой выдумке совсем не философские размышления. Мы ухватились за нее потому, что не знали, какую земную оболочку дать Духу Зла, не впадая в худший вид условности. На кого похож дьявол, если не на актера, который его играет в спектакле? Большой он или маленький, толстый или тонкий, молодой или старый? Нам пришло в голову, что он — отражение каждого из нас. И раз его вызывает Фауст, значит, он будет похож на самого Фауста.

Как жаль, что нельзя, подобно художнику, который переписывает неудавшееся полотно, начать фильм сначала! Мы долго искали подходящую развязку и без всякого восторга остановились на той, которую вы прочли. То, что Мефисто попадает в расставленную им самим ловушку, само по себе неплохая мысль. Но какая это грубая ловушка! Договор, отданный на всеобщее обозрение, и Мефисто, дрожащий за шкуру человека, от которой'он не может освободиться, возможно, и не являются такой уж удачной находкой и скорее принадлежат просто комедии, нежели комедии трагической.

На самом деле конец нашей драмы должен был бы вдохновиться началом. Я представляю себе Фауста, ставшего снова стариком и обвиненного в том, что он исчадье сатаны, в тот самый момент, когда он порывает с сатанинским пактом, Фауста, которого ведут на костер под проклятья толпы, Фауста, гибнущего в пламени, но счастливого своей победой над Демоном... Такой конец больше подходил для нашей истории, чем тот, который мы придумали. Но идея эта пришла нам в голову, когда фильм уже несколько месяцев показывался зрителям. «Слишком поздно»,— сказал бы, ехидно посмеиваясь, Мефисто. И мы не можем ответить: «Никогда не поздно...», по примеру нашего Фауста.

Это «никогда не поздно», присущее нашему варианту фаустовской темы, отказ подчиниться судьбе комментировали различно, но — любопытный факт — оно встретило одобрение большинства и католической и прогрессивной критики. Причем по причинам, не столь различным, как это может показаться. Одни говорили, что отчаяние — страшнейший из грехов, другие одобряли бунт человека против рока. С точки зрения как римских теологов, так и марксистов, наша судьба находится в наших руках.

Но это мнение не везде столь охотно поддерживали. Я еще и сейчас помню, как были шокированы некоторые критики после просмотра фильма в Лондоне. «Но раз Фауст подписал договор,— говорили они,— он должен выполнить его! То, что он делает, непорядочно». Для этих островитян сама божья благодать не может противостоять предписаниям традиционной британской честности.

То, что произведение для экрана, то есть призванное затронуть как можно больше зрителей, вызвало такие философские рассуждения (даже самого простого порядка), совершенно непривычно для тех, кто знает законы кинопромышленности. То, что это произведение, при всем своем несовершенстве, стало предметом споров как в среде католических писателей, так и коммунистов, привело нас к мысли, что мы оказались не совсем недостойны того великого сюжета, который позволили себе истолковать по-своему.

«Вы спрашиваете, какую мысль я хотел воплотить в своем «Фаусте»? Если бы я это знал! Если бы я мог это выразить!» Это восклицание Гёте напоминает нам о том, что сей великий человек знал еще задолго до нас, а именно — что миф о Фаусте столь необъятен, что не может быть истолкован в одном лишь смысле, что каждый по-своему относится к фаустовской проблеме и что на вопросы, поставленные в ходе вечного диалога между знаменитым доктором Фаустом и Мефистофелем, не существует окончательного ответа.