Вера ушла, и мрак постепенно заполняет душу. На пороге маячат тени, они уже совсем близко... Бессилие и одиночество... Затягивающий омут тоски... безысходность. И нет теперь даже той преграды, которую раньше приходилось преодолевать, чтобы ощутить Его присутствие. Ты один несешь свой крест - небеса пусты. Трепетная незащищенность и удивительная глубина этого взгляда, отражающего в себе все оттенки чувств, говорит больше, чем монотонный закадровый голос, с беспощадной и неумолимой честностью обнажающий всю боль и отчаяние телесной немощи. Боже, Боже, зачем Ты оставил меня...

Это состояние богооставленности, многократно засвидетельствованное христианским опытом, может быть впервые так буквально и откровенно показано кинематографом. Но исповедь, записанная на страницах тетради и как бы открытая для всех, однако удивительным образом оказывается утаенной от поверхностного взгляда. 'Дневник сельского священника' может казаться маловыразительным и образно бедным в своей лаконичности, но именно к такой 'аскетической' манере изложения и стремится режиссер, убирая из литературного первоисточника все 'лишнее', внешнее, яркое, приглушая пестроту жизненного многообразия и как бы превращая в фон все то, что не имеет прямого отношения к внутренней работе человеческой души, которая и является по сути основным содержанием брессоновских картин. Благодаря такой манере изложения на первый план выступает духовная жизнь человека, трансцендентная природа его стремлений и надежд. Подобным способом подачи сюжета Робер Брессон создает своеобразный кинематографический аналог обратной перспективы, вырабатывает стиль, который можно назвать 'иконичным'.

Экранизируя одноименное произведение Жоржа Бернаноса, режиссер пытается максимально точно следовать 'духу' книги, главная сюжетная линия которой достаточно проста. Молодой кюре, искренне желающий посвятить себя Богу и людям, приезжает в вверенный ему бедный церковный приход с искренним желанием достойно начать свое первое пасторское служение. Но встречает по отношению к себе лишь холод и отчуждение. Вскоре выясняется, что он смертельно болен... И перед глазами зрителя разворачивается невидимая, но тяжелая и мучительная борьба воли и веры человеческой с непрерывными ударами судьбы, людскими наветами и искушениями духа, на фоне которых отчетливо начинает проступать другая внутренняя реальность, может быть, более значимая, чем внешние события фильма. Ведь символический ряд картины выстроен по принципу Литургии или крестного хода, и кюре из Амбрикура в течение всего повествования буквально повторяет этапы пути Христа на Голгофу. Понимание такой зависимости, неслучайности страданий, такой 'обреченности вечной агонии' приходит к священнику постепенно, через осознание высшей предопределенности своего мученического пути. Эта евангельская тема пришедшей в мир красоты, неузнанной и попранной, но умалившей себя до конца, пронизывает весь фильм, в котором вечному образу князя Мышкина даруется 'благодать', а желание помогать людям приносит свои плоды. И действительность этого дара духовного исцеления очень явственно показана в центральной сцене разговора кюре и графини, где зритель становится свидетелем того, как постепенно раскрываются двери той внутренней темницы, куда отчаявшаяся женщина как бы затворилась от Бога и людей наедине со своим безвременно умершим сыном. Именно такую скрытую духовную борьбу и стремится передать режиссер. И ему действительно удается показать тайну возрождения человеческой души.

Духовная нищета, в которой с такой беспощадностью к себе признается кюре, то внешнее, кажущееся бессилие и физическая немощь, дающие основание окружающим людям обвинять его в слабости характера, между тем скрывают настоящую внутреннюю силу. Он 'из той породы, что умеет не сдаваться', - говорит про него один из героев картины. Этот несгибаемый внутренний стержень, характерный для многих героев брессоновских фильмов, непреклонность и верность избранному пути, вместе с предельной уязвимостью, чистотой и открытостью души создает удивительный образ истинной, в страданиях и сомнениях рожденной праведности в нашем больном и искаженном мире. Впечатляют та воля и дерзновение, с которыми молодой священник вновь и вновь, несмотря на давление обстоятельств и времени, пытается жить так, как было заповедано Богом, забывая о себе и всецело, вплоть до последней минуты своей жизни, отдавая себя людям. И сам этот отчаянный порыв, усилия и муки на пути к тому, что он считает истинным и единственно важным в этом мире, едва ли не значительнее и сильнее действуют на человеческие сердца, чем уже состоявшаяся святость, порой непонятная и далекая. Он как горящая свеча, поставленная на виду у всех, - от нее можно отвернуться, но не заметить ее невозможно. И герои фильма тянутся к нему, порой ненавидя и сопротивляясь, подобно дочери графа или ученице Серафите. Но где-то в глубине они знают, что его внутреннее тепло способно растопить их замерзшие, истосковавшиеся по любви души...

Но как все-таки страшно умирать - этот страх не уходит до самого конца, здесь, в этой пыльной мансарде чужого дома, в одиночестве, на старых лоскутьях бедной кровати. Тоска не отпускает, последний пустой листок, теперь уже бесполезный, падает на пол, а мрак застилает глаза... И как прекрасна жизнь, как хороши рассветы с пением птиц за окном, как благословенна молодость, риск и сильный веселый ветер, бьющий в лицо при быстрой езде. Каким стало вдруг все свежим и чистым... Господи, да будет на все Твоя воля.

Пожалуй, все работы Брессона, несмотря на кажущуюся простоту, обладают столь ярко выраженной глубиной содержания, что ни излишняя холодность повествования, ни кажущийся порой излишне напыщенным драматизм не могут ни в коей мере того изменить. И Дневник сельского священника, разумеется, никоим образом не оказывается выделенным из общей стилистики - всё та же тема одиночества вкупе с умением помогать всем вокруг, кроме себя самого, всё та же гнетущая неуверенность человека, которого так и не смогли убедить в том, что можно быть уверенным в самом факте существования завтрашнего дня, всё то же тягостное восприятие собственных внутренних и внешних благ сквозь призму невыносимого внутреннего страдания, всё то же невзросление личности, пустопорожнее и набившее самому Брессону оскомину, которое отличает даже тех порой, кому в силу их должности это попросту противопоказано.

Брессон прав - именно поколение поздних сороковых прошлого века, хоть и не заставшее войны в полной мере, но привыкшее жить, скажем прямо, во внутреннем ожидании какого бы то ни было подвоха от окружающей действительности, чаще всего и не желающее замечать что-либо, за исключением этих самых подвохов, определяло то, каким вырастет и следующее поколение - то самое, поздних пятидесятых, со сжатыми кулачками прям с рождения, которым все что-то должны, все им почему-то чем-то обязаны и, да, именно то поколение, которое умело и умеет лишь отвечать злом - и на зло, и на благо.

Лучше не стало - и не могло стать, и в этом Брессон прав, чего уж отрицать очевидное - зацикленные на собственной паранойе и неустанном желании найти хоть и минимальный, но вред для себя взрослые упрямо воспитывали детей в ощущении собственной неполноценности, попутно обвиняя их в том, что это ощущение собственной неполноценности их не устраивает. Да, ровно так, как и у позднего Бергмана - родитель страдал, и ребёнок должен страдать, родитель мстил, и ребёнок должен мстить, далее аналогию можно и не продолжать. Дети вырастали - и продолжали жить ровно так, как их научили - с гнётом вины, привязанностью к материальным ценностям, излишним чувством ответственности и, да - необоснованной, абсолютно животной злобой.

И каково находиться во всей этой клоаке тому, кому, в общем-то, реальность в такой форме вообще не нужна - да разумеется, что не слишком приятно. Однако же и распускаться, опускаясь до уровня постоянных жалоб - тоже удел тех, в ком потом эти жалобы обращаются во всю ту же бескомпромиссную злобу.

Брессон не показывает выхода из этого замкнутого круга, потому как, при подобном восприятии реальности, этого выхода попросту нет. Что не говорит о том, что сама реальность в чём-либо повинна - ведь зависит всё только лишь от того, кто на неё влияет, то есть от самого человека.

Брессон показывает самые распространённые заблуждения - наставничество вкупе с отсутствием веры, равнодушие вкупе с кипой семейных обид, злость вкупе с манипулированием окружающими, обесценивание окружающих в угоду собственному имиджу, самооправдание силой собственного недуга, и, да, разумеется, самое важное - нежелание видеть что-то за пределами собственных разочарований.

Но Брессон не такой уж и циник, одну подсказку он всё же оставляет для тех, кому такое видение действительности не по нраву - даже когда всё кажется беспросветным, всегда найдётся тот, кто захочет помочь бескорыстно. И сразу же предостерегает - но найдётся и тот, кто в подобного рода помощь заложит настолько злой умысел, что даже от самого желания помочь ничего не останется. И всё зависит только лишь от человека - по какому пути он пойдёт. Разумеется, чаще выбирают второй. Разумеется - потому лишь, что меркантильность и поныне является определяющим для большинства мерилом.

Но, несмотря на очевидно грустный финал, ощущение после себя работа оставляет очень и очень светлое. Будто пыль прям внутри черепной коробки смахнули очень и очень бережно.

Не нужно прибегать к метафизике, чтобы догадаться об истоках страданий молодого священника: постоянные боли в животе, отказ от мяса и овощей, аскетично-убийственная диета, состоящая исключительно из смоченных в вине кусочков хлеба – зритель уже физиологически вовлечен в муки безымянного кюре. Как будто два расхожих выражения «не хлебом единым жив человек» и «в здоровом теле – здоровый дух» вступают в противоборство, и победителем может выйти как мученик, так и упитанный духовный наставник. Однако после первого кадра с кюре крупным планом вопрос разрешается сам собой: его исхудалое, бледное лицо, с большими кроткими глазами, подсказывают, что пища для размышлений будет исключительно духовной, а путь – мученический.

Молодому кюре предстоит руководить своим первым приходом. Какой бы он шаг ни совершал в дальнейшем, он будет опрометчивым. Прихожан у него ничтожно мало, местным он не нравится, о нем быстро распространяется дурная молва. Едва заняв свою новую должность, он подписывает себе приговор, вмешавшись в семейную драму графа, который изменяет больной жене с домашней учительницей своей дочери.

В такой враждебный обстановке священник, замкнутый и робкий по своей природе, поверяет свои мысли дневнику. Эти записи звучат его голосом на протяжении всего фильма – герой-рассказчик / комментатор является не редким повествовательным приемом в фильмах Брессона, однако лишь в дальнейшем он станет по-настоящему лаконичным. В этом случае, напротив, Брессон позволяет священнику, как на исповеди, выговориться. Уже на подступах к минимализму режиссер снял в эмоциональном плане, вероятно, свой самый «избыточный» фильм. Чего стоит замутненный кадр с искривленным и раскидистым деревом, к которому подходит кюре в черной пелерине, чтобы приклониться головой – это мог бы быть кадр из эпохи немецкого экспрессионизма, с такой же темной и тревожной аурой.

Священник одинок, в унылой тишине не находит сил для молитвы и нуждается в поддержке. В лице своего наставника кюре из Торси он обретает эту поддержку. Помимо познаний в богословии опытный кюре обладает практическим подходом и житейской мудростью, которой щедро делится «с мальчиком-хористом». Уже в своем первом наставлении кюре требует от священника быть хозяином, заставить людей уважать его и наводить порядок.

«Как же я хочу быть таким же здоровым, уравновешенным», – скажет молодой кюре до встречи со своим наставником. И в этом чувствуется его оторванность от земли, тоска по внутреннему равновесию, как будто жизнь его еле держится в теле; он утратил пищеварение и, следовательно, с трудом «переваривает» этот мир. Именно кюре из Торси стоит твердо на земле грешной – и, судя по его комплекции, обладает прекрасным аппетитом.

Талант молодого кюре улавливать душевные движения другого человека делает его прирожденным священником. Сюжет дает повод для надежды, что идеалистичный священник в итоге выдержит все удары судьбы и обретет авторитет в глазах наставников и местных жителей. Но его экзистенциальная борьба столь же симптоматична, как и признаки роковой болезни – и подводит к последней черте. В заключительном кадре Брессон лаконично и не без уважения к человеческому достоинству поставил крест, словно на страже к таинству смерти. «Чудо. Как можно одарить тем, чего нет у тебя самого? Чудо пустых рук», – подумает кюре, склонившись над открытым гробом графини.

Серьезная философская картина, которая не нуждается в оценивании и комментариях.

Фильм наполнен глубоким смыслом, тяжелый для восприятия. «Дневник» не предназначен для праздного просмотра.

Фильм о жизни и смерти, о жизни хуже смерти и смерти как избавлении.

Естественно, чтобы смотреть и воспринимать такое кино, необходимо быть духовно наполненным, иметь сформировавшееся мировоззрение и быть взволнованным этой закономерностью.

Как мне кажется, сельский священник не был священником в душе, это не было его призванием. Он хотел любви, но настоящий священник не любит никогда. Он должен был заставить приход слушаться и бояться его, но сам он не разбирался в людях, не понимал человеческих душ.

Он принимал покаяния, но сам не мог очистить свою душу, поделиться всей той тяжестью, которая копилась внутри него.

Дневник стал его исповедью. Он так хотел иметь друга и товарища, с которым можно было поговорить, но его ненавидели. И только соседский священник навещал его. «Делай пока день за днем все мелкие дела. Мелкие дела, кажется, не многого стоят, но они успокаивают», - учил он.

Он боялся смерти, но желал её как избавление от этой несчастной жизни, которую он проживал день за днем, испытывая тяжесть в душе и боль физическую.

Крест как подарок за его мучения.

Как необратимое завершение всего начавшегося на земле.

Как начало вечной жизни рядом с Богом.

Это первый фильм Р.Брессона, который мне посчастливилось увидеть, но, думаю, тема жизни и смерти является темой не только этой картины, а всего его творчества.

Пересмотрев эту картину позднее, я смогу понять и сказать о ней больше.

Настоящего священника никогда не любят, запомни это. И хочешь, я скажу тебе еще одну вещь? Церкви наплевать на то, любят вас или нет, мой милый (из романа).

Получив образование в иезуитском коллеже в Париже, Жорж Бернанос – автор оригинального романа – являлся искренне верующим человеком, любящим Бога истово и безраздельно. Пройдя горнило войны и будучи реалистом, он решительно покончил с традицией эстетизации религии в литературе. Безымянный герой «Дневника» не произносит патетичных речей, не заламывает руки перед алтарем, не стесняется своего низкого происхождения. Не делая ничего плохого, он становится мишенью для насмешек детей и неприязни взрослых, часть которых считает его демократичным бунтарем, а другая часть – простым пьяницей. Отношение паствы отлично передается следующей цитатой из книги:

… нельзя сказать, что эти люди ненавидят вашу простоту, но они от нее защищаются, она для них что-то вроде огня, о который они обжигаются. Вы разгуливаете по белу свету со своей смиренной улыбкой, молящей о милосердии, а в кулаке несете факел, принимая его, очевидно, за пастырский посох. В девяти случаях из десяти они его вырвут у вас и затопчут. Но достаточно им ослабить внимание хоть на минуту, вы понимаете?..

Роман великолепно написан и читается на одном дыхании, но если бы меня попросили решить, уступает ли экранизация оригиналу, я бы затруднилась дать ответ. Брессон оставил форму повествования в виде дневника, а также сохранил большинство деталей вплоть до диалогов, сведя искажение к минимуму. К сожалению, тонкость и изящность письменной речи до определенной степени упростилась, но содержание не пострадало – и это главное.

Клод Лейдю в главной роли – скорее активный католик, нежели профессиональный актер, что соответствовало замыслу режиссера. Он выглядит настолько истощенным и болезненным, словно действительно пару месяцев сидел исключительно на хлебе и вине. Отчего-то мне было сложно прочувствовать Клода в роли священника, но всё же надо признать, что он блестяще справился с задачей. Не уступали ему и другие актеры – среди них опять же нет ни одного профессионала, и тем не менее (благодаря или вопреки?) роли отыграны шикарно.

Ощущение уныния, наполняющее книгу, с первых же кадров передает и фильм, получившийся на удивление кафкианским, но сквозь безысходность, обреченность, безнадежность (совершенно изумительно переданные как содержательно, так и визуально – ни одной картине, пожалуй, так не идет монохром, как «Дневнику») порой пробивается лучик надежды. Он остается со зрителем до самого конца, несмотря ни на что, и это поистине поразительно, а причиной тому – гений Брессона, ничуть не уступающий гению Бернаноса.

Когда-то давно, в далекой-далекой галактике в кино ходили не ради того, чтобы пожевать попкорн, поржать и пощупать в темном зале филейные части своей возлюбленной, но для получения своеобразного опыта, ощущения, со-знания чего-то выходящего за рамки опытной, эмпирической очевидности...проще говоря(sic!) трансцендентного. С этой точки зрения, кинематограф предоставлял чрезвычайно удобные средства и возможности для его выражения. Действительно - с помощью киноленты режиссер способен не только преодолевать сколь угодно великие расстояния и временные промежутки, но и таким образом управлять вниманием зрителя, чтобы тот наконец увидел то, что ему никак не удается разглядеть сквозь толщу обыденности. Результативнее всего, на мой взгляд, в мировом кинематографе эту возможность использовал французский режиссер Робер Брессон.

Прежде, чем разбираться с фильмом - необходимо выяснить одну вещь. Что выражает собой кино? И если это все-таки символ, ступень, указатель, то на что именно он указывает. Как мне кажется, в современном кинематографа всегда лишь на...самое себя и точка! Но, казалось бы не так давно, все было совсем иначе. Оглядываясь назад, поражаешься обилию идей, взглядов, попыток экспериментов над новым способом изображения чего-то великого и грандиозного! Неореализм Росселини, психологизм Антониони, сюрреализм Бунюэля...Каждый из них по-настоящему гениально умел отразить в фильме идею - отчаяния, сострадания, добра, истины, любви, смерти и т.д. Но, на мой взгляд, Брессон самый великий из всех, потому что решился замахнуться на выражение самого высочайшего и недостижимого - Бога.

Если всякий фильм - выражение жизненного опыта, то кино Брессона - выражение опыта религиозного, практически полностью утраченного на сегодня. Больше всего меня приводит в замешательство (и несколько страшит) тот факт, что Брессон совсем не впадает в мистическое, эзотерическое и 'чудесное' изображение обоженной действительности. Скорее наоборот, реальность у Брессона - холодна, отчуждена, жестока и бесчеловечна. Герой фильма беспрестанно ищет в ней Бога, а находит лишь...одиночество, страдания, непонимание, смерть. Но все это-ничто в сравнении с ужасом от вопроса, который задаешь сам себе - 'А если Его...нет'.

Друзья, рассматривая объективно свои эмоции должен сказать вам, что есть фильмы которые меня пугают, но такого абсолютного, кристально-чистого страха перед пустотой бытия, который рождается при просмотре последних кадров «Дневника…» я не испытывал никогда. Мысль, отраженная Брессоном в этом двухчасовом фильме, показалась мне настолько необъятной, хаотической и...безумной, что я...поскорее сбежал от нее! Эта самая простейшая и самая глубочайшая дилемма жизни, с которой мы (русские) связаны тысячелетней историей, неумолимо вознесется крестом над всей вашей скоротечной жизнью, вопрошая о чем-то самом важном, что беспощадно и бессмысленно потеряно в современности...Возможно, что навсегда. Не так просто описать этот страх, потому что он не имеет объективной привязки во внешнем мире, а уходит корнями в вечность. Он один для всех, но у каждого свой.

Брессон – первый из режиссеров, кто стал акцентировать внимание на самых глубинных и потаенных уголках нашей души. Для этого он изобрел совершенно новаторский метод съемки. Вы не найдете в кадре ни одной лишней детали – все минимизировано до предела - любой жест, движение, мимика (практически отсутствующая), положения вещей и даже тени. Поначалу абсолютно непривычно видеть перед собой «пустой» кадр, но постепенно магическим образом он начинает заполняться причем посредством нашего собственного сознания. Зритель – это уже не раб, вынужденный «хавать» предложенное, но наблюдатель, соучастник и, в конечном счете, творец, расписывающий чистое полотно своими чувствами.

Говорить о Брессоне можно неделями, но, обнаружится, что ты ничего и не сказал. А вот молчание (что и доказывают его картины) куда более информативнее и выразительнее, чем самая ярая, пламенная и неистовая речь...

Третья лента Брессона – быть может, самое эмоционально тяжелое кино из всего, что этот режиссер снял за всю свою карьеру. Вдохновленный прозой Достоевского роман Жоржа Бернаноса беспощадно показывает апории веры, опровергая мнение о том, что духовная жизнь христианина – это что-то застывшее. Священник из Амбрикура в исполнении непрофессионала Клода Лейдю – это воплощенная хрупкость духовности, сталкивающаяся с безжалостным миром, юношеская восторженность бывшего семинариста, еще не знающая цинизма. В то же время это и максимализм, не ведающий берегов и отдающий фанатизмом. Не зря более опытный священник наставляет главного героя весьма уместными замечаниями в том числе и по поводу здоровья, которым тот не дорожит.

Взявшись самозабвенно бороться за чужие души, священник из Амбрикура, так как его показывает Брессон, быстро сгорает. И несмотря на то, что плоды его пастырской деятельности есть, и они весьма ощутимы, сам он не имеет того, чему учит, хотя и верит в это. «Дневник сельского священника», как и «Дамы Булонского леса», еще чрезвычайно перегружены многословными диалогами, в нем нет еще той хлесткой брессоновской тактильной лаконичности, которые отличают «Приговоренного к смерти…», «Карманника» и «Мушетт». В этом смысле перед нами – добротное психологическое кино с погружением в экзистенциальные глубины: при этом Брессон, как и Бернанос, не боится неудобных вопросов в отношении веры, неверия, сомнения, отчаяния (в этой связи нельзя не заметить родственную связь «Дневника…» с бергмановским «Причастием»).

Доблестно вместе с героем, бросаясь в схватку с человеческим отчаянием, Брессон выстраивает мощнейшие в своей эмоциональности эпизоды бесед священника из Амбрикура с графиней и ее дочерью. Герой «Дневника…», как и быковский Сотников, чем дальше, тем больше погружается в пучину телесной немощи, но дух его все больше укрепляется на крестном пути недоказуемой веры: он доказывает, спорит, опровергает, борется за чужую душу, вкладывая в это все свои силы. «Дневник сельского священника», вероятно, как и роман Бернаноса (не скажу точно, не читал), вызывает у зрителя ощущение таких разверзающихся бездн, такой глубины, полностью постичь которую он не в состоянии: диалоги, речь, теологические дуэли бомбардируют зрителя неумолимо с каждым новым эпизодом утомляя его, как и главного героя.

Понять и усвоить все это с первого, да и с второго просмотра решительно невозможно. При всех сомнениях и душевных страданиях героя, постановщик снял фильм не об утрате веры и даже не об отчаянии, разъедающем душу всякого выгоревшего и разочаровавшегося в Боге христианина (это не «Причастие»). «Дневник сельского священника» - о том, что страдание, как физическое, так и духовное (как тщательно Брессон показывает, что его герой не может молиться, как понуждает себя на это и как мучается от невозможности себя заставить!), - это тот спасительный крест, на котором распинаются все сомнения, грехи и страсти верующего. По этой причине именно изображение креста с закадровым комментарием о последних часах главного героя и завершают фильм – это предел брессоновской художественной аскезы и вместе с тем ее полное символическое выражение.