Испанский (точнее, каталонский) киноандеграунд позднефранкистской эпохи отчего-то остался обделен вниманием любителей кино за пределами Пиренейского полуострова. В то время, как, например эксперименты Энди Уорхолла пережевываются сотнями профессиональных и не очень критиков, Филипп Гаррель и объединение «Занзибар» постоянно на слуху в обсуждениях киноманов, а самые продвинутые фрики не преминут упомянуть Отто Мюля и венский акционизм – имена Хосе Марии Нунеса, Пере Портабеллы или Альфонсо Унгрии не сразу вспомнят даже специалисты. Отчего так произошло: то ли характер это движение носило исключительно местечковый, то ли слишком уж иносказательным был язык этих фильмов, то ли, наоборот, чересчур политизированным содержание – но практически никакого влияния на мировой кинопроцесс оно не оказало. В то время, как бурные 60-е поднимали на дыбы Европу, в Испании, по большей части, царила тишь да благодать, лишь изредка прорывавшаяся во внешний мир робкими всплесками свободной мысли.

Одним из таких всплесков была т.н. «барселонская школа». Ее представители - Нунес, Жоаким Жорда, Хасинто Эстева – старательно следовали традициям набравшего в те годы популярность поп-арта, с поправкой на тщательно выпестованные каталонские холодность и отстраненность, резко контрастирующие с сексуальной агрессией нью-йоркского оригинала. К этой школе примыкал и Карлес Дюран, самым известным фильмом которого как раз и является фантастическая антиутопия «Либерсина 90». Но если другие его соратники в своем творчестве старательно избегали прямых политических аллюзий, тщательно ретушируя их слоями экспериментального киноязыка, то Дюран пошел совершенно другим путем, без всяких экивоков говоря о волновавших в то время каталонское (испанское, европейское) общество темы.

Революция, насильственное вмешательство в общественное устройство, изменение психологии масс, тоталитаризм и демократия, марксизм и фашизм – обо всем этом персонажи «Либерсины» говорят открыто, свободно, серьезно и в то же время иронично. Главным же для героев фильма (а через них и для режиссера) вопросом становится проблема свободного выбора. Допустимо ли заставлять человека свободно мыслить, если он этого не желает. Фантастическим допущением сюжета является создание группой революционных ученых особого вещества, которое при попадании в организм человека освобождает его сознание от наслоений лжи, занесенных туда масс-медиа. Инфицированный этой самой «либерсиной» мозг перестает подчиняться чужому мнению, начинает мыслить самостоятельно и неизбежно приходит к мысли о необходимости социального переустройства. Дело за малым – добавить наркотик в столичную газовую сеть, чтобы горожане, вдохнув воздуха свободы, освободили самих себя от отупляющего действия телевидения, пропаганды и, сбросив оковы страховых полисов, кредитов, профсоюзных взносов и рекламных баннеров построили общество всеобщего процветания и благоденствия.

И вот тут-то среди главных героев возникают разногласия. Вопрос о допустимости насильственного переустройства личности становится для них подобен гамлетовской дилемме. При этом необходимость социальной революции в марксистском ее понимании даже не рассматривается (Дюран тут вообще устами одного из своих персонажей выступает вульгарным марксистом с идеей о неизбежности смены социальных формаций и т.п.). Но вот создание нового человека одним махом руки кидающей дозу «либерсины» в газгольдерный бак – это совсем иное. А если этот самый человек не хочет становится свободным? Если он желает отработать свои восемь часов, купить пива, устроиться на диване и смотреть очередные серии «Улиц разбитых фонарей»? А вы его раз – и ты свободен, Вася, двигай на митинг Навального. Не разобьет ли он вам за эту самую, лишившую его иллюзий, свободу всю физиономию? И не устроит ли кровавый хаос, выйдя на улицу?

И здесь Дюран, возможно неожиданно для себя, оказывается близок к своим коллегам из барселонского андеграунда, предпочитавшим внутренний протест протесту внешнему, созерцание действию, поток сознания уличной лавине. Несмотря на то, что его картина, в отличие от большинства фильмов представителей «барселонской школы» имеет внятный сюжет и не избегает экшена (пусть и весьма условного), она все-таки стремится к недеянию. Пусть даже это недеяние приводит к тем же трагическим результатам, что и деяние. Для более яркого выражения этой идеи Дюран даже наделяет главного героя двойным именем: Карлос / Луис («смотря по обстоятельствам»). Человек, имеющих двух матерей, два имени и, фактически, два лица предстает то целеустремленным революционером, то прожженым скептиком, заставляя своих сторонников то гореть пламенем бунта, то сомневаться едва ли не в собственном существовании.

При этом окружающй мир нарисован режиссером пусть и весьма условными грубыми мазками, но максимально отвратительно. Здесь, при мудром правлении президента Сигмундуса, царят стабильность, достаток и благополучие. Каждый гражданин этого мудрого государства обязан несколько часов в день смотреть телевизор, потреблять определенное количество социальных благ и пользоваться услугами, предоставляемыми капиталистическим обществом. Если этого не происходит, например, человек отказывается брать кредит или платить профсоюзные взносы – он сразу становится объектом внимания специальной психиатрической службы, которая определяет степень болезни и назначает лечение. Никаких репрессий, никаких тюрем – они только мешают превращать людей в тихое, послушное стадо, которое группа революционеров пытается оторвать от их сытных кормушек.

Но если у Оруэлла, который без всякого сомнения, входил в число вдохновителей Карлеса Дюрана (наряду с классиками марксизма и утопистами эпохи Просвещения), бунт против подобной системы априори подразумевался разумным и необходимым, то у каталонца в его необходимости сомнений нет, но вот в разумности… Действительно, превращать стадо овец в волков – то еще мероприятие. Волков ведь по сравнению с овцами немного и прокормить их не так уж и трудно, а вот тысячи голодных парнокопытных, требующих мяса вместо травы – это уже настоящий апокалипсис. Не лучше ли пожертвовать парой-тройкой симпатичных революционеров, чтобы и овцы были сыты, и волки целы? А либерсину лучше придержать для кухонь, на которых прекрасно обсуждать грядущее падение режима (франко, брежнева, путина, гитлера, черта лысого). Возможно, конечно, что подобная позиция, скрывающаяся за внешней фрондой, и не позволила каталонским киноподпольщикам добиться серьезного мирового признания. Все-таки бунтари всегда были в почете, в отличие от конформистов. Но не признать за ней некой сермяжной правды будет тоже как-то неправильно.