Риналь Мухаметов: «Глубоко внутри я остаюсь клоуном»

Единственный в своем роде актер российского кино, мим и лицедей, поклонник визуального театра Риналь Мухаметов стремится к экспериментам в каждом своем кинопроекте. Он играл немногословного, почти немого инопланетянина в «Притяжении», больного ДЦП во «Временных трудностях», но также и очаровательного оптимиста Аркадия Голуба в сериале Попогребского и сентиментального героя-любовника в «Без меня» Кирилла Плетнева. А вскоре (уже через пару дней) вы увидите его в сериале ТНТ-Premier «Год культуры», в драме «Битва» о глухом танцоре, потом в фэнтези «Эбигейл». И, конечно, в сиквеле «Притяжения».

— Что у тебя сейчас стоит на первом месте — работа в театре или кино? Где шире горизонт возможностей?

— Слава богу, все сложилось так, что творчество есть и в кино, и в театре (Мухаметов играет в «Гоголь-центре» — прим.ред.). В театре-то у меня давно не было новых работ, работ, где был бы прорыв, где какие-то новые формы. Я надеюсь, вся эта судебная история (Кирилл Серебренников обвиняется в хищении бюджетных средств и больше года находится под домашним арестом — прим. ред.) скоро закончится. Кирилл Семенович вернется к нам, и, может быть, у него возникнут какие-то новые идеи. Поэтому... в театре все впереди. А что касается кино, сейчас у меня уже вышло две интересные премьеры, еще одна на подходе. У меня же в принципе не так много тем, которые мне интересно играть, и каждая картина — автоматически вызов. Поэтому важна каждая премьера. Но вообще я очень рад тому, как у меня все складывается. Проекты приходят по чуть-чуть, но они все не проходные.

— Тогда подробнее расскажи про эти вызовы и проекты.

— Первый — это «Временные трудности».

— Ну да, там игра — чистая пластика.

— При этом мне нужно было не показать больного ДЦП, а как бы банально это ни звучало, именно прочувствовать и прожить его, чтобы это не выглядело карикатурно. Другое дело, что это все-таки мейнстрим, производство было очень быстрым, и что-то не так сработало. Произошло недопонимание со стороны критиков. Но для меня этот фильм — дань уважения людям вроде моего героя, потому что для них просто взять кружку — уже достижение. А критики... начали вести себя как персонаж Охлобыстина — вываливать на фильм мусор, так же как его герой — на кровать этому полупарализованному мальчику. И чтобы такого не происходило, люди должны быть друг к другу внимательнее! Кино ведь про это! Не про то, что мы должны жалеть или мучить друг друга, а про то, что нужно всегда с пониманием отнестись к ситуации и давать возможность человеку жить.

Второй фильм — «Без меня» Кирилла Плетнева. В этой роли проявляется абсолютно живая, сегодняшняя часть меня. Какая-то боль, какая-то трепетность по отношению к жизни, что ли, по отношению к любви. Смятение. Не знаю как правильно сказать.

И третий фильм, который скоро выйдет (22 ноября — прим. ред.), — флагманский проект на ТНТ-Premier. Комедийный сериал «Год культуры». Очень важно, что это комедия, потому что, как ни странно, меня воспринимают исключительно как артиста драмы.

— Это слэпстик (подвид комедии с большим количеством падений и погонь, традиционно — немой — прим.ред.)?

— Нет-нет-нет. Там гигантское количество, мать его, текста. И одновременно это абсолютная пластика. Люди, которые монтировали сериал, уже говорят: «Блин, как это круто! Мы вообще не знали, что у Риналя есть комедийные задатки». Хотя я же исключительно про это, про комедию! Помню, еще Кирилл Семенович мне говорил: «Ринь, пора пробовать Печорина». Я: «Нет! Пожалуйста, Кирилл Семенович! Господи, нет! У меня такой прекрасный Грушницкий!» Он же мне: «Я вижу, что у вас есть очень какие-то необычные драматические задатки». Я говорю: «Нет, я комедийный артист». «Да, вы комедийный артист, но вы будете играть драму». Как он чувствовал!

— А характеры твоих драматических персонажей складываются из внешних, видимых черт? Из мимики и жеста?

— Из их желаний. Вот, например, мы ставили в «Гоголь-центре» «Сон в летнюю ночь». Там моим героем Лизандром сначала движет влюбленность. Но во что она потом выливается? В совершенно сумасшедшего персонажа, который абсолютно роботизирован, который хочет только одного — понравиться. То есть сначала и я, и персонаж абсолютно наивны, потом я начинаю к нему прислушиваться — и вдруг все начинает работать по-другому. И в моем случае это все работает через пластику, физику, конечно. Я сразу перевожу эмоцию на язык движения. Леплю форму, сосуд, а чем он уже будет наполнятся по ходу дела, это уже трудно заранее предсказать.

Чтобы показать актерский талант наших героев, мы записали с каждым из них короткий ролик — кинопробы в неожиданных обстоятельствах со сценой из известного фильма.

— Откуда ты берешь эти наборы движений и масок?

— Об этом меня спрашивали еще Кирилл Семенович и все коллеги! И на этот вопрос я, наверное, не отвечу никогда. Ну, просто я это безумно люблю. Я очень люблю Леонида Енгибарова, и глубоко внутри я остаюсь клоуном. Мне нравится дурачиться, мне нравится смешить, мне нравится, когда я людям делаю хорошо. Ну, и к тому же постоянно, в каждом мгновении жизни я что-то замечаю, какие-то странные нюансы. Я за то, чтобы жизнь мне дарила разные ситуации, чтобы потом ко мне после кино претензий не было. Типа такого в жизни не бывает, и ты якобы не можешь выдумывать интересного персонажа, который, например, все время машет рукой. В жизни бывает все, ребята! Я путешествовал по Италии и оказался рядом с парнем, у которого был синдром Туретта.

— Это когда непроизвольно матерятся?

— Да. Ну, он как бы не матерился, но делал так... (Выкрикивает нечленораздельное междометие и взмахивает руками.) Понимаешь, я влюбляюсь в этих людей. Мне скучно смотреть на людей, которые погружены в себя, спокойно разговаривают. Ненавижу эту бытовуху и не хочу с ней смиряться.

— То есть тебя привлекаете мир вроде того, что в фильмах Киры Муратовой...

— Да, Муратовой, Хамдамова. Мне все это нравится безумно, да. Я люблю именно крайности, то есть если уж человек разговаривает сдержанно, то пусть разговаривает сдержанно до конца, доводя сдержанность до предела, до какого-то базового элемента сдержанности.

В кино мне нравится сочетание математики и метафорики. Вроде фильма «Запределье» Тарсема Сингха. Или «Неонового демона». Или как работает Соррентино, про которого все говорят: господи, это какая-то гламурщина!

— Ты сейчас говоришь как режиссер, а не как актер.

— Вот меня часто в этом уличают. Ты не первый.

— Так, может, пора уже?

— Ну, может быть, со временем все к этому и придет, не знаю. Но, когда меня спрашивают, не хотел бы я поставить спектакль, я честно отвечаю, что просто вообще не вижу актеров для такого спектакля. У нас нет школы, в которой учили бы такой игре!

Короче, нравится, когда все четко, не на полутонах. Я приезжаю в Диснейленд и говорю: «Господи, тут просто мой мир!» Поэтому мне сложно смотреть фильмы на «Кинотавре». Мне, конечно, Тарковский и Соррентино гораздо милее, чем этот социальный реализм.

— Ты используешь свое заикание как еще одно выразительное средство?

— Я стараюсь этого не делать. Но есть режиссеры, которые говорят: «Зачем ты это прячешь? Это же часть правды?» Вот Кирилл Плетнев как раз зацепился за мое заикание. Я был против, и в итоге его не использовали. Это моя природная данность, а не моя заслуга. Так распорядились космос, Вселенная, Бог, природа. Я принимаю это, но я-то должен что-то делать сам. И вот я пытаюсь искать что-то другое, обходить этот момент, и вдруг появляются новые ресурсы, новые персонажи, новая игра.

— Ты же поначалу вообще не хотел работать в театре?

— Да. В 16 лет я поступил в Казанское театральное училище на эстрадно-цирковое отделение. После него ты вряд ли сможешь стать артистом цирка, но будешь иметь хорошую форму и сможешь владеть своим телом для выступления на эстраде, освоишь пантомиму, научишься исполнять репризы. Мой мастер как-то познакомила меня с творчеством Леонида Енгибарова — и началось. Я ударился в акробатику, стал делать стойки на руках. Главное, понял, почему поступал именно на эстрадно-цирковое. Потому что там были какие-то драматические вещи. Но, как ни странно, на тот момент я категорически не любил ни театр, ни кино. И когда я проучился два года, ко мне подошли ребята с драматического отделения и сказали: «Ринь, тебе надо поступать в Москву к Серебренникову».

Я: какой театр?! У меня свои сложности, я не хочу разговаривать на сцене. Только эстрада. А мне говорят: «Ты просто пойди к нему на прослушивание, а он тебе поможет развиться в том направлении, куда ты сам смотришь». Ну, а я всегда буду смотреть в этом направлении.

Хотя некоторые считают, что пантомима, цирк — это легче. А я предлагаю: ну, попробуй. У тебя же такое движение вызывает сложность? Тогда почему ты считаешь, что это легко? Везде, где есть правда, есть своя сложность. А мне нужно найти правду в экспрессивной пластике. В том, что я, например, беру чашку не вот так, а вот так. (Выворачивается и берет чашку, описав рукой сложную кривую.) Ну вот вдруг я захотел ее взять вот так?

Скажут: в жизни мы так из чашки не пьем. Я так пью! Я иногда могу подойти к столу, взять стакан вот так и выпить. И мне так гораздо понятнее, мои персонажи раскрываются через такие движения. Ты не понимаешь, зачем это делать именно так? А затем, что это жизнь, и она многогранна. А тем более искусство. Оно не имеет определенного формата. У искусства нет железных правил, понимаешь?

Поэтому раздражает вот это нытье: «Вот раньше был такой-то талантливый артист, и он делал вот так. Сейчас, к сожалению, таких нет». К счастью! К счастью, таких нет. Зато есть возможность делать что-то другое. Да, он делал свое дело потрясающе, но он уже это сделал. Зачем повторять? Искусство неповторимо! То есть либо оно несовершенное, но живое, новое, либо оно гениальное, но старое. Вот скажут: ох уж это ваше современное искусство... А что значит современное? Оно живое, это искусство идет. Ведь все в мире постоянно меняется.

— А ты чувствуешь себя человеком своего времени, XXI века? Просто у тебя совершенно барочный взгляд на искусство. Тебе надо было родиться году так в 1600-м.

— Я про это вообще никогда не думаю. Мне кажется, что все это станет понятно потом. Кто-нибудь скажет: он был человеком нашего времени. Ну, был — и хорошо! А сейчас мне так думать рановато.
А так, конечно, мне нравится все вызывающее, выкрученное до максимума. Обожаю Сальвадора Дали. Это тоже еще один из моих кумиров. Человек искусства во всем. Он же снимался в рекламе, но как он это делал! Меня часто спрашивают: а вот если тебе предложат рекламу? Я обязательно в ней снимусь! Но только с условием, что буду привносить свои мысли в линию персонажа.

— Интересно, что ты назвал Сальвадора Дали, а не, скажем, Энди Уорхола, который тоже превратил жизнь в искусство, но другого рода.

— Так Уорхола я тоже безумно люблю. И Дэвида Боуи, Фредди Меркьюри, Майкла Джексона. Это все абсолютно театр. Вот когда Джексон выходил на сцену и просто стоял 20 минут — это какая у человека сильная энергетика и харизма, что он может держать многомиллионный зал практически в состоянии гипноза, при этом просто стоя молча на сцене, представляешь? А Меркьюри, который говорил в интервью: «Мы лучшее, что есть»? Все эти люди вне рамок и границ, они больше чем только художник, только певец, только актер и т. д. Поэтому мне и очень близок Енгибаров, потому что он не только клоун — он болел за Вселенную. Вот скажут: Это же идиотизм — болеть за то, чего нет. Но оно же есть!